Бермудский Треугольник (СИ) - Казанцев Геннадий Николаевич - Страница 12

В казарму возвращались далеко за полночь. Долго не могли найти дорогу. Спасибо патрулю, который после небольшого препирательства согласился показать заплутавшим «партизанам» путь к казённому дому. Обессиленные офицеры, не раздеваясь, рухнули на кровати.

Герман, успевший сбросить сапоги, лежал на спине и чувствовал, как с всё возрастающим ускорением падает вверх. Какая-то чудовищная воронка засасывала его во внезапно открывшуюся чёрную бездну. Он вцепился в холодный металл солдатской койки и вместе с нею полетел в эту бездну. «Чур, меня!» — закричал бедный курсант, испытывая нечеловеческие муки алкогольного опьянения. Собрав силы, ему с трудом удалось перевернуться на грудь. Бездна исчезла, но вдруг внизу разверзлась и завертелась далёкая земля. Квадратики полей и проплешины осеннего леса закрутились в какой-то немыслимой карусели. В лицо ударили тугие порывы ветра. Уже впадая в небытие, он попытался найти вытяжную скобу парашюта, как вдруг заметил летящих рядом с ним совхозных хористок верхом на балалайках. Закрутив вираж, потерявший чувство реальности Герман, погнался за самой смазливой, но был сбит поэтом Сергеем Есениным, который, совершив таран, принял облик лейтенанта Терентьева и в отсутствие конкуренции начал гонять по небосводу всю совхозную самодеятельность. Подбитый курсант задымил и рухнул на лужайку у памятника Владимиру Ильичу. Он уже чувствовал, как душа расстаётся с телом, как где-то вверху ударили колокола и ангельский хор затянул «Вы жертвою пали…» «Не-е-ет!» — что есть силы возопил падший, и, обратив взор к небу, где вместо хористок кружилось вороньё, отчаянно заорал, — Серёга, ты тварь последняя! Иуда! Подонок! Предатель!..

— Вы что хамите, лейтенант! Какой Иуда?! Кто предатель?! — гремят раскаты из разверзшихся небес.

— Всевышний! — догадывается Поскотин и судорожно пытается вспомнить «Отче наш…», начитанный ему в отрочестве бабушкой. Наконец, привстав, опускается на колено перед памятником Ленину и, уронив голову к молитвенно сложенным ладоням, читает, — «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…»

— Встать! — орёт разгневанный Бог, — Я кому приказываю — немедленно встать!

Наконец, душа новопреставленного отрывается от плоти и воспаряет над солдатской кроватью. Герман просыпается. «Какого хрена?» — бурчит он, продирая глаза и взирая на изрыгающего проклятия подполковника Нелюбова. «Тише, пожалуйста, — вежливо просит Поскотин, — у меня от вас голова болит!» Нелюбов в бессильной ярости умолкает. В полутьме казармы трое участников «тайной вечери» уже обувают сапоги. Подполковник скрывается за дверями. «Ну и чёрт с вами со всеми!» — бормочет обессиленный курсант и снова валится на кровать. Вереница фантасмагорических снов, сорвавшись с насеста, врывается в его подсознание.

— Товарищ старший лейтенант, проснитесь! — трясёт Германа посыльный солдат. — Вас вызывает полковник Захаров!

— Брысь отсюда, боец! — шипит Поскотин, пытаясь повернуться на бок.

— Товарищ старший лейтенант, ваши уже все там! Поторопитесь, пожалуйста! Полковник злой, а подполковник орёт на всю ленинскую комнату. Как бы вам под горячую руку не попасть, — не унимается рядовой.

Герман с трудом встаёт и пытается накрутить на ногу портянку. Он взбешён! В прерванном солдатом сне ему только что вручали орден Боевого Красного Знамени. «Как они могут так бесцеремонно с ветераном!..» Ярость Поскотина нарастает. «Трусы! Мерзавцы! Крысы тыловые!» — повторяет он, в раздражении отбрасывая в сторону непослушную портянку. Посыльного не видно. Сон улетучился. Злость и раздражение стучат в висках. Офицер небрежно набрасывает вторую портянку на шею, завязывает её пионерским узлом и босиком отправляется в сторону ленинской комнаты. «Сопляки! Пороху не нюхали!» На полигоне за стенами казармы бешенным воем заходятся корабельные пулемёты. «Вот она, музыка войны! Вот она, правда жизни и смерти!» — рвёт душу дешёвой патетикой так и не пришедший в себя офицер. Острый гравий под босыми ногами вызывает в нём ни с чем несравнимое ощущение самопожертвования и даже ночная свежесть не в силах вывести его из состояния пафосной летаргии.

Из окон ленинской комнаты выплёскиваются волны надсадного ора. Герман смело открывает дверь и, слегка жмурясь, выходит на середину комнаты. Крики смолкают. Вошедший, слегка покачиваясь, беспечно осматривает помещение, отмечая среди находящихся в нём лицо знакомого полковника из Института. «Форму одел, бродяга!» — ухмыляется он. — «Ух ты! Два ордена Красного знамени! А у меня лишь один…» Но внезапно к нему приходит осознание того, что его награды лишь плод разыгравшегося во сне воображения, а всё, что сейчас его окружает — самая, что ни на есть, настоящая явь! «Чёрт бы меня подрал!» — шепчет про себя очнувшийся «герой».

— Это… Это что такое?! — взрывается вышедший из шокового состояния подполковник Нелюбов.

Поскотин молчит, кокетливо играя озябшими пальцами ног, и продолжает озираться по сторонам. Его друзья, не подымая головы, что-то царапают на чистых листах бумаги. «Рапорт» — внутренне холодея, читает он про себя заголовок на каракулях, выплывающих из-под пера Терентьева. «Но почему печатными буквами?» И словно в ответ — очередной взрыв негодования старшего офицера.

— Что, нажрались, скоты?!

— Как так можно? — вторит Нелюбову интеллигентный полковник Захаров, — Вы же коммунисты!

— Какие они коммунисты! — подхватывает подполковник. — Вы только посмотрите, Валерий Гиацинтович! Вам подобное когда-нибудь встречалось?! Вы видели босого офицера на докладе у руководства?

— Впервые.

— А вы видели, — не унимается Нелюбов, — портянку на шее у коммуниста.

— Только петлю, и то на картине в военном музее!

— А как вам такое: лейтенант Терентьев за день грамоте разучился! Посмотрите, товарищ полковник, офицер разведки, как деревенский дурачок, пишет рапорт печатными буквами.

— Кабыла сказано… — с трудом ворочая языком, силится найти оправдание «первопечатник» Терентьев.

— Что значит — кобылой сказано? Вы на что намекаете? — переспрашивает Нелюбов.

Терентьев собирается с духом и, стараясь контролировать артикуляцию, повторяет.

— Как была… Как было сказано… ввиду недоступности моих прописей для вашего понимания, решился на экскремент!

— Какой ещё экскремент?

— Экс-пе-ри-мент… — с трудом выговаривает измученный курсант. — Цель которого, научиться излагать свои мысли печатной писью.

— Вы видите этого грамотея, товарищ полковник! — в отчаянье восклицает руководитель сборов, — что с таким материалом прикажете делать?

Полковник Захаров хмурится, переводя взгляд на Терентьева, который даже сидя не в состоянии держать равновесия. Но вдруг его лицо начинает подёргиваться. Кажется, внутри ветерана мадридской резидентуры пускаются в пляс мелкие бесы. Захаров с трудом сдерживает утробные рыдания нарождающегося смеха. Он нарочито кашляет и спешит повернуться к стене, где за происходящим из опалённых паяльной лампой рамок наблюдает бородатый господин, напоминающий Карла Маркса. Реакция начальства ещё более распаляет Нелюбова.

— Клять их мать, эту молодёжь! Ну, сил моих нет, товарищ полковник! Вы слышали, что сказал лейтенант Дятлов?

— Нет, — утирая слёзы, признаётся полковник.

— Так вот, товарищ полковник, — срывая дыхание от возмущения, спешит доложить ретивый подчинённый. — Вы не поверите! Он утверждает, что вчера вечером имел сношения с местным населением… — Нелюбов заходится клёкотом площадной брани. — И откуда только этих слов понабрался: «имел сно-ше-ни-я!»… В процессе коих принял восемьсот!.. Вы можете поверить — восемьсот грамм водки! На одно подотчётное лицо! Такое в жизни бывает?

— Нет, конечно, — утешает не в меру разошедшегося руководителя сборов полковник с двумя орденами Красного знамени.

Дятлов, оторвавшись от написания рапорта, внимательно вслушивается и, дождавшись паузы, склоняется к уху Германа.

— Интересно, а что бы стало с Нелюбовым, если бы я сказал правду?

— Что?