Сталин
(Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич - Страница 21

Основная же масса — это накипь уличной толпы, руководимая революционно-демократическим болотом, мягкой, бесхребетной жирондой, прирожденными меньшевиками всех партий.

Из всех щелей повыползли на праздник революции все те, кто когда-то хотя бы в полицейском участке «страдал за народ», кто топтался в прихожих революции, а потом от нее ушел, продав свои убеждения за похлебку буржуазного бытия. Сейчас они все борцы, все герои, — ведь в этом хаосе немыслимо разобраться и нельзя сказать, где настоящий ореол, где искусственный, где настоящие люди, где спекулянты революции. Все предъявили сейчас векселя, все требуют компенсации за страдания и борьбу — все, вплоть до сотрудников охранного отделения, предусмотрительно сжегших полицейские архивы.

И тут же серая, алчная, хищная масса честолюбцев минуты, людей революционной улицы, без прошлого, в большинстве и без будущего. Тут и маленькие офицеры, и зубные врачи, и фармацевты, и инженеры, все слои маленькой и средней интеллигенции, вчера еще пресмыкавшиеся, не думавшие ни о революции, ни о власти, сегодня при помощи звонких фраз и временной слепоты народа делающие минутную карьеру. Ведь это так легко сейчас! «Несомненно, — отмечает в своем дневнике Дроздовский, — нетрудно было бы поплыть по течению и заняться ловлей рыбки в мутной воде революции. Ни одной минуты не сомневался бы в успехе, ибо слишком хорошо изучил я людскую породу и природу толпы. Но изучивши их, я слишком привык их презирать, и мне невозможно было бы поступиться своей гордостью ради выгод». Но так рассуждали тогда не многие: по преимуществу только подлинно русские люди, в жилах которых текла еще кровь создателей великой империи. Эти люди стояли в те дни, подобно будущим героям революции, в тени. В пестрой толпе преобладали люди, глубоко враждебные России, ее нации, ее истории.

Руководители всего этого сброда мало думали о народе и его интересах. Они были больше заняты своей личной судьбой. Поднявшись от ничтожества к верхам власти, они думали об одном только: как закрепить свое временное владычество, как использовать неповторимый момент до конца, как поплотней присосаться к соскам страны и напитаться от них до отвала.

Вся их революционность сводилась к беспринципной демагогии, которой они в конец расшатывали государство. На деле же они ничего общего не имели с народной революцией.

Они твердили: революция буржуазная, поэтому править должна буржуазия. Мы только контроль. И они предпочитали плестись в хвосте у буржуазии, помогая ей спускать государство российское на тормозах к порядкам европейской парламентарной олигархии политических партий. Основных вопросов народной революции — вопросов мира, земли, национального — они не хотели и не умели разрешить так, как того требовал момент.

Но если б они хоть в самом деле могли помочь буржуазии в ее попытках воссоздания государства! И этого не было. Ибо для этого надо было помочь ей подавить революцию низов — и утвердить власть военного диктатора. Но это грозило их собственной власти. Даже больше: это грозило их шее. Поэтому они парализовали все шаги правительства — и выдали его в конце концов с головой пришедшей в октябре революционной диктатуре.

Поистине: проклятием страны был этот жалкий слой себялюбивых, беспринципных, жадных до власти, но слабых, трусливых, ни на что не пригодных людей! Но через них надо было пройти. Таков, очевидно, закон революций.

…Нет государства. Нет власти. Старые формы постепенно разрушаются. Новые еще не созданы.

Но и государство и власть нужны. Иначе не будет России. Сильные люди скоро сознают это. Сознают это и люди земли. Происходит тяжкий процесс размежевания. Все активные слои русского народа группируются по крайним флангам. Демократическое болото — союз умеренной буржуазии и розового социализма — вымывается и скидывается с исторических счетов. Начинается борьба за воссоздание русской государственности. Начинается борьба за ее формы и суть. В двух противостоящих лагерях концентрируются все люди напряженной любви к стране и народу, люди воли, сверхчеловеческого подвига, безусловной самоотверженности. Пассивные элементы поневоле должны тоже принять участие в этой борьбе двух начал, ведущих к одной цели. Как стоит вопрос? Или-или. Или формы старой империи, опять корона на двуглавом орле, власть сурового диктатора-солдата, разгон советов, кровавое удушение революции низов, сначала успокоение, потом реформа. Или продолжение и углубление народной революции, разгон и организация революционной улицы, безжалостные клещи якобинской диктатуры, взрыв всех социальных основ старого строя, полный слом старых форм, физическое и моральное уничтожение людей старого, все новое, люди, формы, — и, как результат, новая империя, новая единая, великая, неделимая Россия… Или Корнилов или Ленин. Побеждает Ленин.

В марте месяце семнадцатого года, расскажет несколько лет спустя Сталин, у меня были колебания. Они длились всего одну-две недели. С приездом Ленина они отпали — и на апрельской конференции 17-го года я стоял в одних рядах с Лениным против Каменева и его оппозиционной группы…

Причина колебаний была проста. Именно в мартовские дни семнадцатого года с исключительной ясностью сказалось, что Сталин не был самостоятелен идейно. Он мог прекрасно усвоить — еще лучше воплощать в живой жизни идеи другого. Он мог сделать все последующие выводы, раз была только основная ведущая нить. Но он не мог создать новой системы идей. А Россия в марте семнадцатого была на историческом переломе. Все ценности требовалось переоценить, чтобы создать возможность постройки нового государства. Требовалась совершенно новая система идей.

Сталин растерялся. Прежде вся его энергия была направлена на свержение царской власти. Это была отчетливая цель — и к ней, как зубья одного колеса машины к другому, были приспособлены все его мысли и действия. Но о том, что будет после уничтожения монархии, все — и особенно Сталин, слишком занятый всегда практической работой, — думали в самых общих чертах, рисовали самые туманные, самые общие схемы. И вот сейчас цель, которая наполняла жизнь, достигнута. А дальше что? Какое конкретное содержание надо вложить в общие формулы прошлых дней? И соответствуют ли эти формулы реальной обстановке сегодняшнего дня?

Ленин писал из-за границы, что нет: старые формулы надо пересмотреть, в новой исторической обстановке нужны и новые цели, и новые методы. Но Ленин был далеко. Его мысли доносились обрывками и редко. И они слишком шли вразрез с тем, что Сталин наблюдал вокруг себя. Прав ли Ленин? Может ли он правильно оценить обстановку в России издалека, не видя ни людей, ни их жизни?

Каменев, вместе со Сталиным вернувшийся из ссылки, яростно убеждал не считаться с ленинскими «бреднями»:

— Разве Ильич понимает то, что происходит у нас здесь сейчас? У себя за границей он оторвался от русской действительности — и сейчас только может испортить своими нелепыми мыслями всю нашу тяжелую и ответственную работу. Уверяю вас: сейчас должен быть единый революционный фронт — иначе неизбежна реакция. Мы не можем рвать с прочими слоями революционной демократии. Мы не смеем вносить раскол в рабочую среду. Да и кто пойдет за нами, если б мы на это и решились?.. Ничтожные кучки. Масса с большинством демократии.

Каменев был и за поддержку Временного правительства, — условную, конечно, — и за объединение с меньшевиками, и за «революционную войну». Словом, за все то, против чего восставал Ленин.

Эта позиция Каменева, как и то, что он приобретал все большее влияние в рядах партии, не было случайно.

И большевики не избежали судьбы других партий в эпоху революции: в их рядах снова замаячили лица людей, которые под гнетом реакции отреклись было от революции, теперь же с ее победой вернулись. Все они гордо называли себя «старыми большевиками». Они не хотели никаких дальнейших потрясений, никакой борьбы, но стремились к теплому местечку в рядах революционно-демократической олигархии. Поэтому они вовсе не противопоставляли себя меньшевикам и другим розовеньким социалистам, но предпочитали роль крайнего левого крыла советской демократии. К ним примкнули все колеблющиеся. Активные же элементы партии были в растерянности, чувствовали, что что-то не то, что нужен какой-то смелый прыжок, но куда, не знали. Некоторые из них присоединялись к болоту, боясь самостоятельными шагами повредить делу революции. Боязнь реакции была сильна у всех.