Сталин
(Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич - Страница 30

Когда обсуждается вопрос об объявлении вне закона кадетов и о роспуске учредительного собрания, он первый высказывается «за».

— Или-или, — говорит он. — На полпути останавливаться нельзя. Гражданская война началась. Стрельба открыта. В настоящее время мы должны добить кадетов, или они нас добьют, потому что они открыли по нас стрельбу.

Когда обсуждается вопрос о Брестском мире и в партии опять колебания и раскол, и Троцкий и Бухарин против Ленина, и у каждого своя, исключающая другие, точка зрения, Сталин неизменно поддерживает Ленина и голосует вместе с ним в решающие моменты. Это он советует Ленину, когда тот не собирает большинства в высших органах партии, прибегнуть к решительным мерам, к новому перевороту, опереться на штыки матросов. И Ленин в этом периоде настолько чувствует потребность в Сталине, что когда из Бреста приходят сообщения от Троцкого и надо принять немедленное решение, а Сталина в Москве нет, Ленин сообщает Троцкому:

— Мне бы хотелось сначала посоветоваться со Сталиным, прежде чем ответить на ваш вопрос.

И только через три дня вновь телеграфирует Ленин:

— Сейчас приехал Сталин. Обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ.

Вот в этот период выковки из хаоса форм новой государственности, в эти дни и месяцы ожесточенной и упорной борьбы за овладение искусством управлять, Сталин начинает по-настоящему понимать, что такое власть, какая она громадная сила, какие неограниченные возможности открываются перед людьми, ею обладающими, если только они сами сильны. Вместе с тем эти дни показывают ему, что он один из тех, кто достаточно силен, чтобы управлять государством. И вот с этого момента он начинает сознательно стремиться к власти.

Но, вероятно, если б в это время он сказал кому-нибудь, что со временем он сам станет во главе государства — его высмеяли бы беспощадно. Один только Ленин внимательно — и порой с беспокойством — приглядывался к нему. Потому что Ленин громадной своей интуицией ощущает, куда идет, во что складывается этот человек. Но другие?

Сталина мало кто знает еще в этом периоде. Только небольшая группа верхов, да еще те, с кем он встречался прежде на подпольной работе.

Но люди верхушки смотрят на него по-прежнему свысока. Для них он только технический исполнитель планов Ленина, но не руководитель. Некоторые, как Троцкий, вообще полузамечают его.

Широкая же масса людей партии и Советов, кроме отдельных единиц, видит в нем случайного человека, серую, малопримечательную фигуру. В эти дни даже Антонов-Овсеенко, Коллонтай, Крыленко кажутся звездами по сравнению с ним.

Вот он выступает на третьем съезде Советов, вскоре после разгона учредительного собрания. Он выступает как народный комиссар по делам национальностей. Его встречают жидкими аплодисментами, хлопают только из приличия. Его ровный и бесцветный голос с кавказским акцентом не производит впечатления. Он не бросает, как Троцкий, театральных фраз. Он говорит просто и деловито. Но именно деловитость сейчас еще не ко двору — в эпоху кипения и мыльных пузырей. И только когда он берет слово второй раз, чтобы ответить вождю меньшевиков Мартову, который зовет к демократии европейского типа, только тут, когда и его ровный голос начинает дрожать, — потому что он нащупывает тему, наиболее его волнующую, задевающую, — только тут от него к собранию переходит воспламеняющая искра, и он становится на минуту героем дня, его слова покрываются неподдельными аплодисментами.

— Буржуазный парламент, — говорит Сталин, — мы похоронили, и напрасно Мартов тащит нас к мартовскому периоду революции.

— Нам, — заканчивает он, — нужно, чтобы народ был не только голосующим, но и правящим, и властвуют не те, кто выбирает и голосует, а те, кто правит!..

Бурные аплодисменты… И никто не сознает еще, что человек, который это говорит, будет в недалеком будущем сам правителем и что формула, которой он кончает, станет скоро существом системы, которую назовут сталинской.

История Октябрьского переворота, история последовавшей за ним революции дали жизненную проверку организационным планам русских народных революционеров-якобинцев — Нечаева, Ткачева, землевольцев и народовольцев — и их наследника, Ленина.

Жизнь показала, какое громадное значение имели казавшиеся такими ничтожными и бесполезными споры о характере и структуре революционной партии и насколько прав был в своей нетерпимости и непримиримости Ленин. Именно такая партия, какую он построил — централизованная, дисциплинированная, руководимая ее центром в вопросах теории и в вопросах тактики почти самодержавно, непрестанно перемалывающая своих членов в единомыслящую и единодействующую массу, непрестанно очищающая свои ряды от всех нестойких и инакомыслящих элементов, только такая партия, напоминавшая одновременно воинский отряд и религиозную секту, могла захватить власть, затем удержать ее, разбив всех противников, и построить новое государство.

Впитывая в себя все новых и новых людей, собрав в конце концов в своих рядах все активные революционные слои народа, эта партия охватывала тело страны, как стальная сеть. Быстро и точно по звеньям этой сети от организации к организации, от организации к отдельным членам, от них и через них по всем ячейкам государственного аппарата и в глубь народных масс передавались сверху вниз директивы центра, ответы на теоретические запросы и практические указания. Этим обеспечивалось по всей стране единство мысли и действия. Это делало возможным величайшую концентрацию и напряжение сил и ресурсов страны и народа на определенных, властью поставленных целях.

По той же сети — тоже быстро и точно — снизу вверх передавались мнения, наблюдения, отклики на малейшее движение масс и их настроений — и центр постоянно знал, чем живет сейчас народная масса, и мог приноровлять к жизненной обстановке каждого данного момента свои шаги: то ослаблять, то сильнее натягивать нити управления народными судьбами, переносить точку их приложения с одного упора на другой.

Создалась в конце концов мощная и страшная организация, которая могла и быть источником величайшего блага страны, могла обратиться и в ее поработителя. Почти все в этой организации зависело от качеств и целеустремленности ее центра. Ибо это была организация самого совершенного самодержавия, только навыворот, революционного.

Пока самодержцем был Ленин — гениальный создатель системы, — руководимый им военно-монашеский орден становился все больше и больше организацией власти самой революционной нации.

Сухой догматик, каким его считали до революции, Ленин оказался прирожденным правителем государства, умеющим отзываться на жизненные потребности масс. Из вождя партии он обратился в народного вождя. Вступая в великую революцию, он не столько руководствовался книжной догмой, сколько принципом, возглашенным великим Наполеоном: «Сначала надо ввязаться в бой, а потом видно будет…»

Это значило — сначала жизнь, потом теория. Ибо никакая теория, никакие ранее написанные книги не могли полностью объяснить тех громадных событий, что происходили в России. Открывалась — Ленин чувствовал это — новая страница мировой истории. На долю его родины выпала великая задача: не только построить свою собственную новую жизнь на новых началах, но, может быть, показать путь всему прочему человечеству, указать задачи века, стать во главе стремящейся к освобождению страждущей части человечества. Как это будет сделано? Так, как написано в пожелтевших от дряхлости учебниках социализма? По-видимому, нет. Даже наверное нет. Ибо ни один учебник не может предусмотреть всей сложности жизни. И нет и не было еще людей, которые с полной ясностью могли бы провидеть грядущий путь человечества. Даже Ленин, при всем сознании своего величия, своего громадного превосходства над всеми умами современного ему человечества, не считал себя способным на это. Но он знал: есть великий учитель, один-единственный, — это сама жизнь, это разум народа, ум, воля, фантазия миллионов. Вот у кого учился, вот кому следовал Ленин. Гениальная интуиция была основным его методом. Громадные теоретические знания и способности давали ему возможность освоенное интуицией, почерпнутое из сокровищницы народной мудрости облекать в плоть ясных теоретических положений.