Ворон на дереве (СИ) - Власов Владимир Г. - Страница 11

- И все же как-то, наверное, можно бороться с ними.

- Можно,- кивнул головой врач,- но для этого нужны, по крайней мере, три вещи: наше желание, время и здравый смысл.

Через некоторое время врач и пациент расстались, дружески пожав друг другу руки.

2

- Что вам сказал врач? - встретила вопросом Новенького Елизавета Вторая в холле.

- Он сказал, что я остаюсь с вами навсегда.

Такое заявление было принято всеми с проявлением бурной радости.

- По крайней мере, мы все здесь свободные люди,- заявил Платон.

- Нам не терпится знать, чем же закончилась ваша история,- сказала Карусель после того, как все присутствующие поздравили Новенького с принятием навечно в свое общество.

- Как я уже говорил,- продолжил свой рассказ Новенький,- через неделю после того страшного убийства и временного освобождения меня из-под стражи моего соседа, прокурора города, нашли болтающимся на суку тополя с веревкой на шее. Этим же утром в своем почтовом ящике я обнаружил толстый конверт на мое имя. В нем оказалось предсмертное письмо Юриста, которое на многое проливало свет.

- И вы прочли это письмо? - возбужденно воскликнула Карусель.

- Да. Я постоянно ношу его с собой, оно доказывает мою невиновность.

- Так что же вы все это время молчали,- засуетилась Елизавета Вторая.- Скорее несите его сюда! Нам не терпится его прочесть.

Новенький вынул из кармана пижамы затертую пачку исписанных листов и положил на стол перед собой.

- Пусть читает Карусель,- распорядилась Елизавета Вторая.- Нужно воздать ей должное, у нее самая лучшая из нас дикция.

Карусель благодарно улыбнулась своей сопернице, взяла бумаги и приступила к чтению.

3

«Ты, наверное, очень удивишься, получив мое предсмертное письмо. По правде говоря, прежде, чем уйти из жизни, я долго думал, стоит ли мне перед кем-то исповедоваться или лучше унести тайну в могилу. В Бога я не верю. И ]все же в этот последний вечер своей жизни мне почему-то |захотелось облегчить перед кем-либо свою душу. Не знаю, |может быть, у любого умирающего появляется такая потребность. Но ты должен также себе четко уяснить, почему я осуществляю это желание, обращаясь именно к тебе. По правде говоря, я тебя глубоко презираю. В моих глазах ты всегда казался мне червем, жалкой букашкой, которую можно раз-давить одним движением сапога. Впрочем, покидая этот мир, я решил, оставляя тебе жизнь, подвергнуть тебя еще более изощренному мучению, чем распятие Иисуса Христа. Для меня это будет последней моей экспериментальной работой. Заточив тебя пожизненно в доме умалишенных, где каждый К день врачи будут вбивать гвозди в твой мозг, разрушая тебя как личность, я решил совершить последнее жертвоприношение своей работе, которой я отдал лучшие двадцать лет . своего существования. Ты удивишься, если я тебе признаюсь, что ты никогда не вызывал у меня чувства ненависти. Ненавидят только сильных. Я же просто избрал тебя своей жертвой. И я, как твой палач (а палач - это не тот, кто приводит приговор в исполнение, а тот, кто осуждает человека на смерть или мучения), уходя из жизни, открываю |. тебе свою душу, исповедуюсь пред тобой. Ну как? Интересный вид злодейства избрал я для тебя?

Должно быть, ты думаешь, что я злодей. Но в государстве, где совершаются смертные казни, все злодеи. Ибо в казни, совершающейся от имени государства, участвует весь народ. Мне-то уж это известно как юристу. Когда я еще немного верил в Бога, я считал, что жизнь у человека, какое бы он ни совершил преступление, может отнять только сам Бог, но не люди. Нет такого закона, чтобы лишать человека жизни, но есть преступление против природы. Люди имеют право пользоваться высшей мерой наказания, осуждая человека на пожизненное заключение, как это делаю я с тобой, но ни в коем случае не лишать человека его жизни. Но наше государство в самой своей основе преступно.

И вот меня, подобно богине Правосудия, поставили на вершину государственной пирамиды решать судьбы людей. Я и раньше-то относился с большим скептицизмом к идее государства. Ведь если разобраться, никто не может представлять весь народ, от имени народа говорят только диктаторы, узурпировавшие это право.

Я говорю это все тебе как своей жертве, как своего рода богу, которому хочу покаяться. Ведь и идея христианства тоже построена на удушении своей жертвы с тем, чтобы потом ей каяться. Я вижу во всем этом признаки антиномии нашей преступной человеческой сущности, которая не может жить, чтобы не мучить жертву. А христианство - это та спасительная уловка, которая узаконивает человека как преступника, как неисправимого грешника и злодея. Она как бы шепчет ему на ухо: «Сделай преступление и покайся, соверши злодейство и повинись, и ты спасешься, получив прощение, не сойдешь с ума, ибо ты грешен и в самой твоей основе заложены преступление и зло». Как видишь, само государство и религия делают человека преступником. Как один осужденный мне однажды сказал в камере смертников, мы все, двуногие твари,- сборище «вульгарных кретинов с преступными наклонностями».

Так рассуждая, я пришел к выводу, что на мне нет вины за выносимый мной смертный приговор людям, которых я отправлял в царство теней. И чем больше я их туда отправлял, тем больше входил во вкус этого злодейства. Чтобы не усложнять себе жизнь, я все меньше отягощал себя соображениями морали, посылая иногда на виселицу невинные жертвы. А что ты хочешь? Мое дело - осудить человека, и я часто кажусь в этом спектакле невинным из-за того, что у моей жертвы - слабая защита. Мои же победы приносили мне славу и удовлетворение. Они делали меня сильнее, изощрённее в моих методах кровопускания. И я, как злой гений, творил свое черное дело, загоняя жертву в мышеловку. Я ни разу не присутствовал при исполнении моих приговоров, но в какое-то время у меня вдруг появилось чувство вампира, желающего напиться чужой крови. Должен тебе признаться, что со всеми прокурорами происходят подобные метаморфозы. Человек, жаждущий попробовать чьей-либо крови, в конце концов, удовлетворяет свое желание.

Так случилось и со мной.

В тот вечер, когда ты включил на всю громкость дуэт Отелло и Дездемоны, я спокойно надел перчатки, поднялся в ее квартиру и перестрелял всю компанию. Я могу даже тебе описать, с каким хладнокровием и цинизмом я это проделал. Когда ты метался на балконе и бросал на улицу горшки, я отключил в ее квартире свет. Еще поднимаясь по лестнице к ней, я уже знал, что буду делать, и прикрывал правый глаз рукой. И знаешь, для чего я это делал? Когда я открывал ключом дверь квартиры, которую в свое время подарил ей, на лестничной площадке горел свет. Я вошел в темную комнату, где они лежали, и открыл правый глаз. Ослепленные ярким светом, они ничего не видели в полумраке, так же, как и я не мог видеть левым глазом, но мой правый глаз, привыкший к темноте, отлично различал мишень. Поражая цели быстро и метко, я перестрелял их, как куропаток. Музыка, звучавшая из твоего окна, заглушала звуки выстрелов. Затем я бросил пистолет рядом с ними и вышел, включив свет в квартире общим рубильником на лестничной площадке. На все у меня ушло не более двух минут. Никто меня не видел.