Певчее сердце (СИ) - Инош Алана - Страница 10

Взрослые дети Бориса Михайловича приняли его брак в штыки. Они считали, что Мария вышла за него из-за денег, а у неё не было ни сил, ни желания что-то им доказывать. Так же считала и бывшая тёща, мать его покойной первой жены, и его старшая сестра. Дети и другие родственники жили отдельно, но семейные встречи всё-таки случались и каждый раз становились испытанием для нервов Марии. Враждебность и холодность новых родичей изматывала, хоть в открытую фазу конфликт и не переходил.

В интимной близости с мужем Марии мерещилось что-то кровосмесительное: в нём она видела прежде всего отца, старшего друга, покровителя. Но она предпочитала молчать и по возможности избегать этой стороны отношений. У неё был уважительный предлог — работа, в которую она была погружена почти двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Она уже не боялась снова заболеть от перенапряжения, такой интенсивный рабочий график только радовал её. Борис Михайлович тоже был занятой человек. Однажды, когда они поздно вечером, вернувшись с работы — каждый со своей — легли в постель, он, поцеловав её в висок, сказал:

— Прости, Машенька, что-то я устал сегодня... Да и в таком я уже возрасте, когда больше ценишь дружбу и душевную близость, нежели интимную. Спокойной ночи, моя хорошая, отдыхай как следует. А то скоро с ног валиться начнёшь.

Скоро его дыхание стало ровным, сонным, а Мария ещё долго лежала, думая над его  словами. И не знала, что чувствовать — виноватое облегчение, грусть, благодарность? Или, может, всё сразу?

Обретя цель работы, она окунулась в неё с одержимостью маньяка, но в то же время стала очень дисциплинированной. В ней проснулась страсть к планированию жизненного и рабочего распорядка. Её день был заполнен массой дел, встреч, мероприятий; она ездила с концертами, пела в классических спектаклях, судила конкурсы, записывала альбомы, основала фонд помощи больным раком детям и лично контролировала его деятельность... В её напряжённом графике на сон оставалось четыре-пять часов, а иногда она обходилась и тремя, но усталости не испытывала, чувствуя себя вполне выспавшейся. Это был какой-то бешеный подъём, рабочий и эмоциональный. В её жизни не осталось ни времени, ни места тоске и хандре. Едва проснувшись утром, она подносила к глазам органайзер со списком дел и за чашкой кофе лелеяла в себе клокочущее, радостное предвкушение. Как пловец на старте, готовый кинуться в воду, она нетерпеливо ждала начала рабочего дня и улыбалась, представляя себе, как она сейчас нырнёт в этот водоворот и победоносно справится с ним.

Это продолжалось, пока однажды во время записи сборника классических арий в её груди не вспыхнуло нестерпимое жжение, отдающее в шею и левую руку. Этот ад душил её, он перекрыл кислород и раскинул перед глазами фейерверк искр. Её увезли на скорой прямо из студии звукозаписи — в больницу. Кислородная маска накрыла её лицо, а ей казалось, что её пытаются убить. Она срывала с себя аппарат, металась на носилках внутри машины, а врачи её держали.

Когда Мария очнулась, рядом с ней в палате сидел Борис Михайлович и смотрел на неё с болью, нежностью и тревогой.

— Что со мной? — пробормотала она пересохшими губами.

Он покачал головой.

— Загнала ты себя, вот что. Марусь, ты чего добиваешься таким бешеным ритмом жизни? Куда ты спешишь? Что ты боишься не успеть? У тебя вся жизнь впереди! Ты всё успеешь — при нормальном, человеческом подходе. А вот если будешь продолжать в этом же духе... Даже говорить не хочу.

На руках остались синяки: это её удерживали в машине, когда она там билась, как буйнопомешанная.

— У меня же выступление в Милане через... через... какой сегодня день? — простонала Мария.

— Маш, всё. — Рука Бориса Михайловича легла на её плечо, прижимая. — Сбавь обороты, или мы тебя потеряем слишком рано. Сердце надо беречь.

Чуть позднее в тот же день в больницу примчалась мать.

— Ты чего это, Машуньк?.. Поперёд батьки в пекло лыжи навострила?!

— Тогда уж мамки, — со слабым смешком поправила Мария.

— Какая разница! Не вздумай мне тут, короче, поняла?!

— Так точно, товарищ командир...

Навестили её и сестра Галина с мужем, и коллеги по музыкальному «цеху». Все газеты пестрели сообщениями: «Оперная дива Мария Климова попала в больницу, жизнь звезды вне опасности», «Концерт Климовой в Милане отменён из-за сердечного приступа у певицы». Вся её палата была завалена цветами, а когда не осталось места внутри, их стали возлагать в коридоре у двери. Среди букетов Мария увидела те самые розы... Свежий шрам на сердце ёкнул, вспыхнул короткой болью.

«Машенька, береги себя, пожалуйста. Мне по-прежнему не всё равно. Поправляйся и будь умницей». Подписи на карточке в цветах не было, но Мария знала, от кого они.

«Я встретил вас, и всё былое...» — могла бы она спеть, но сил не было, сердце так ныло и стучало с перебоями, что пришлось просить у врача дополнительную дозу лекарства. Вокруг неё сразу забегали, поднялся переполох.

— Да ну вас, в самом деле! — стонала она. — Я всего лишь укольчик попросила, а вы такой шум устроили, будто у меня по меньшей мере остановка сердца...

— Не дай бог! Сплюньте! — строго сказал врач.

Дотянувшись до деревянной тумбочки, Мария постучала. Ей вкололи что-то успокоительное, и она провалилась в тягостный лекарственный сон.

Она никогда не забывала Владиславу, просто так загрузила себя работой, что страдать было некогда. Её грела и поддерживала цель — сделать так, чтобы как можно меньше детских глаз закрылось навсегда. Приезжая к ребятам в онкоцентр с подарками, с лекарствами, она не плакала, но комок в горле не проходил. Он ещё пару дней после таких визитов держался, не давая как следует распеться, и Мария сердилась на себя за излишнюю эмоциональность. Слезами горю не помочь. Помочь могла только работа, вот она и пахала. И сердце, пропуская через себя столько чужой боли, надорвалось... Но выжило, не остановилось, потому что она знала: ей нельзя сейчас уходить. Ради них — выкарабкаться, встать на ноги и снова работать, работать, работать.

Призрак Влады, отодвинувшийся было в тень, снова замаячил, тоска проснулась и больше ничем не хотела залечиваться. Эта пустота в груди, тщетно жаждущая заполнения, всегда оставалась голодной. Нужна ей была только одна «пища» — Влада. А может, вот эта-то пустота и надорвала ей сердце, и оно, устав жить без любви, попыталось остановиться. И не подходили для заполнения этого вакуума ни работа, ни прочие дела. Исцелить её могли только бирюзовые бесенята.

Окрепнув, Мария возобновила работу — по настоянию мужа, в более щадящем графике. Но всё равно каждый её день оставался насыщенным, и домой она возвращалась зачастую не раньше десяти вечера. Концерт в Милане всё-таки состоялся, а после него у Марии были запланированы маленькие каникулы в Италии. Права была мама: за границу Мария летала только по работе, а не в качестве туристки. Даже достопримечательности некогда было посмотреть как следует.

Надев тёмные очки и платок, она гуляла по улицам и фотографировала. Обедала в ресторанах, наслаждаясь итальянской кухней, в Венеции прокатилась на гондоле, всерьёз опасаясь, как бы судно не затонуло под её весом. Давно она так не объедалась, это был какой-то непрерывный праздник живота. Муж не смог с ней поехать — работал, но Мария и одна прекрасно провела время. Слегка выбивало из равновесия только то, что её узнавали на улицах и в ресторанах. Здесь было полно и своих оперных знаменитостей, но, как оказалось, Марию тоже многие знали. Если автографы раздавать было не слишком обременительно, то вот просьбы спеть её приводили в растерянность. И вроде отказать людям неловко, и народная любовь лестна и приятна сердцу, но и исполнять арии посреди ресторана — как-то странно. Она пришла сюда поесть и отдохнуть — это Мария и пыталась объяснить. Чаще всего к этому относились с пониманием, но пару раз ей не удалось отвертеться — всё-таки пришлось петь. Оба раза набежала целая толпа народу, получились мини-концерты, с которых публика долго не отпускала её. Конечно, обед в обоих случаях обошёлся ей за счёт заведения.