Поверженный ангел (Исторический роман) - Коротков Александр Сергеевич - Страница 18

— А! Попробуй возразить что-нибудь! — крикнул Сын Толстяка. — Конура! Тресни-ка Марко по лбу своим ковшиком, чтобы он замолчал. Выпьем, братцы. Не беспокойся, все будет хорошо, — вполголоса добавил он, обращаясь к Тамбо.

Когда все выпили, Сын Толстяка отвел Ринальдо в другую комнату и попытался уложить на кровать, однако тот заупрямился и ни за что не хотел ложиться, когда все веселятся.

— Ну, пес с тобой, не хочешь — не надо, — сказал Сын Толстяка и, пододвинув к дверям тяжелое кресло с высокой резной спинкой и без одной ручки, попавшее в этот дом, скорее всего, от старьевщика, усадил на него юношу так, чтобы ему было видно все, что делается на кухне.

А там, сдвинув стол к стенке, плясали старинный крестьянский танец, наивный и чинный, но в то же время такой озорной, такой бесшабашно-веселый, что зрителям невозможно было усидеть на месте. Танцевали Катарина и Лука ди Мелано. Кавалер бесхитростно и даже немного неуклюже пытался показать восхищение своей партнершей, а та, чуть поводя плечами, опустив глаза и кокетливо склонив голову, уплывала от него, недоступная, почти равнодушная. Вдруг она вздрогнула и замерла на мгновение, словно проснулась, и зрители, хлопавшие в ладоши и без слов напевавшие монотонную мелодию, уловив это ее движение, захлопали чуть скорее, запели чуть живее, мелодия, оставшись как будто прежней, разом преобразилась, подхватила плясунью, и она, будто вспорхнув над полом, понеслась по кругу. Чуткие руки ее, до этой минуты молчавшие, ожили. То как крылья взлетая у нее над головой, то плавно сплетаясь, то расходясь в стороны, они запели радостный гимн разбуженному чувству, красоте и грации, победившим девичье смущение и робость. Услышав это безмолвное признание, кавалер ее забыл о своей неловкости, завертелся, закружился вокруг нее, выделывая замысловатые коленца, выказывая свое удальство и неутомимость, неистовый, радостный, упоенный своей победой.

Но вот пение смолкло. Танец кончился. Раскрасневшаяся Катарина в изнеможении плюхнулась на колени к мужу, откинулась ему на плечо и, закинув руку, потрепала его по волосам, будто хотела вознаградить за те минуты, когда не принадлежала ему, когда знала над собой лишь одну власть — власть танца. Все стали шумно восхищаться искусством плясунов, Ринальдо тоже что-то кричал, не спуская глаз с Катарины, еще не отдышавшейся, счастливой и гордой всеобщим одобрением. Потом все вокруг — и лица, и сами стены отодвинулись, стали нереальными. И сам он словно поплыл на своем кресле между полом и низким потолком.

В пятницу восемнадцатого июня Ринальдо проснулся рано. Косые лучи солнца, только-только выглянувшего из-за крыши соседнего дома, еще не добрались до его кровати, когда он, уже одетый, тихо вышел из своей комнаты и спустился вниз.

Во внутреннем дворике не было ни души, однако Ринальдо готов был поклясться, что здесь только что прошла женщина. «В такую-то рань! Чудеса!» — подумал Ринальдо, входя в привратницкую, и тут удивился еще больше. Рядом с привратником, который, против обыкновения, был уже на ногах, стояла служанка Марии Аньола.

— О, тебе, я вижу, тоже не спится! — воскликнул Ринальдо. — Решила прогуляться? Не рано ли?

Девушка уже оправилась от испуга.

— Слава богу, это вы, — облегченно вздохнув, пробормотала она. — А уж у меня душа в пятки ушла. Неужели, думаю…

— Кого же ты так испугалась?

— А вы не догадываетесь?

— Черт возьми, как я могу догадаться о том, чего не знаю? За последние дни я и дома-то почти не бываю.

— Правда, — проговорила Аньола. — Не помню уж, когда вас видела в последний раз. Ни за обедом ни за ужином вас не бывает…

— Еще бы! — с усмешкой заметил Ринальдо. — По милости Сальвестро я не то что обедать — спать-то по-людски отвык. Однако ты, я вижу, собралась уходить, — добавил он, заметив, что девушке неловко говорить в присутствии привратника. — Хочешь, провожу тебя?

— Конечно, хочу! — обрадовалась Аньола. — По совести говоря, страшновато одной в такую рань.

— Так что же такое у нас происходит, коли тебя в такую рань послали из дома? — спросил Ринальдо, когда они свернули на пустынную виа дель Пургаторио и направились к церкви Санта Тринита.

— Бог знает что! — ответила Аньола. — И все из-за того оборванца.

— Какого оборванца?

— Да того, что на прошлой неделе приходил. Микеле его зовут, Микеле ди Ландо.

— А!.. — протянул Ринальдо. Он вспомнил, что об этом Ландо говорили на памятной вечеринке в доме Сына Толстяка.

Оказалось, что неделю назад этот Ландо пришел к ним в дом и принес синьору Алессандро записку, которую его мать, прачка при Стинке, вынесла из тюрьмы, но не смогла передать по назначению, потому что человек, которому она предназначалась, умер. Прочитать записку, написанную по-латыни, Ландо не смог, он разобрал лишь имя Алессандро Альбицци и решил на всякий случай показать ее хозяину. Прочитав каракули, нацарапанные на грязном клочке бумаги, синьор Алессандро изменился в лице, поднялся вместе с Ландо к себе в студио и плотно затворил за собой дверь, что, впрочем, не помешало Лупаччо, камердинеру синьора Алессандро, подслушать весь их разговор. Синьор Алессандро будто даже задабривал оборванца, расспрашивал о житье, обещал помочь выйти в люди, а под конец назначил надсмотрщиком у себя в мастерской. После ухода Ландо он приказал оседлать себе коня, надолго уехал куда-то из дому, а вернувшись, объявил своей воспитаннице, что решил выдать ее за Луиджи Беккануджи. Несчастная Мария попробовала было заикнуться о мессере Панцано, но тут синьор Алессандро пришел в страшную ярость и объявил, что еще не сошел с ума, чтобы породниться с грандом, особенно в такое время, как сейчас. Всю ночь Мария проплакала, а наутро послала служанку известить рыцаря о несчастье. С того дня Аньола каждое утро чуть свет бегает к церкви, относит рыцарю записки своей хозяйки и возвращается с посланиями мессера Панцано.

Увлеченный рассказом служанки, Ринальдо и не заметил, как они дошли до площади и остановились в тени невысокой каменной стены против бокового придела церкви Санта Тринита. Почти в ту же минуту к ним подъехал мессер Панцано, сопровождаемый верным Казуккьо. Ринальдо по скромности хотел было отойти в сторонку, однако рыцарь удержал его.

— У меня нет секретов. Не только вам, которого считаю другом, но самому злейшему врагу своему не побоюсь сказать в глаза, что люблю Марию и не откажусь от нее, хотя бы против меня восстали все силы земные и небесные, — с горячностью проговорил мессер Панцано, потом повернулся к девушке, передал ей свернутое трубочкой и перевязанное шелковой ниткой письмо и добавил: — Вот, отнеси своей госпоже и скажи ей, что я молю ее не падать духом, что всеми мыслями своими я с ней и надеюсь увидеть ее нынче, как обычно, у Святого Галла…

— Простите, мессер Панцано, — вмешался Ринальдо, — но раз уж я невольно слышу все, что вы говорите, то не могу не предостеречь вас. По-моему, лучше Марии не выходить нынче из дому.

— Что так? — нахмурившись, спросил рыцарь.

— Взгляните на площадь, — ответил Ринальдо.

Рыцарь обернулся и не смог сдержать возглас удивления. На площади перед церковью, на прилегающих к ней улицах, на мосту, еще недавно пустынных, как и всегда в столь раннюю пору, сейчас было полно народу. Люди шли в одиночку и группами по нескольку человек, иные молча, иные громко переговариваясь. В этом шествии не было ничего праздничного, напротив: сосредоточенные лица людей, их возбужденные голоса, даже их смех, отрывистый, как бы через силу, наконец, то, что все они шли в одном направлении, к площади, — все это носило тревожный, даже зловещий характер.

— Куда они идут? — спросил рыцарь.

— Вы и в самом деле ничего не знаете? — в свою очередь спросил Ринальдо. — Я думал, что во дворце Гвельфской партии уже все известно.

— Я не был во дворце Гвельфской партии, — резко отозвался рыцарь. — Не в моих правилах ходить туда, где меня не хотят видеть. Но вы правы. Аньола, — обратился он к служанке, — сама видишь, что творится в городе. Убеди же свою хозяйку, что лишь беспокойство за ее безопасность заставляет меня отказаться от свидания с ней.