Поверженный ангел (Исторический роман) - Коротков Александр Сергеевич - Страница 22

У домов, как у людей, есть своя судьба. Встречаются дома-счастливцы, дома-баловни, всегда ухоженные, поражающие взгляд изяществом форм, красотой отделки и потому, наверное, слывущие украшением города. Бывают дома-франты, бьющие в глаза показной роскошью, и дома-труженики, скромные и добрые к своим обитателям, а бывают и такие, которых иначе, как городскими пасынками, и не назовешь. Самым невезучим из флорентийских домов был, конечно, палаццо Кане, неуклюже примостившийся на углу виа дей Черки и невзрачного переулка, формой своей напоминавшего полусогнутый палец. В свое время городские власти дали ему какое-то имя, однако никто этого имени не помнил, и все с незапамятных времен звали его Собачьим переулком. За что его так окрестили, никто не знал; может быть, за то, что своими очертаниями он немного походил на задранный собачий хвост, а может быть, в честь первого владельца того дома-неудачника, о котором мы упомянули.

Выстроил его к своей свадьбе богатый сукнодел Коппо дель Кане[3]. Свадьба расстроилась. После этого Коппо так невзлюбил свой новый дом, что сразу продал его одному богачу из рода Барончелли, тот с выгодой перепродал его кому-то еще. Словом, ко времени нашего рассказа злополучный дом сменил уже пятерых или шестерых владельцев, так ни разу не удостоившись чести приютить под своей крышей ни одного из них и оставаясь прибежищем мышей, расплодившихся в подпольях, и голубей, устроивших свои гнезда на чердаке. Последний хозяин палаццо Кане не имел средств привести дом в порядок и решил сдать его внаем, чтобы он приносил хоть какой-то доход. Но время шло, а охотников поселиться в запущенном, необжитом доме не находилось. И вдруг нежданно-негаданно объявился доброволец, знакомый уже нам граф Аверардо, согласившийся занять в доме три-четыре комнаты при условии, что их приведут в порядок и как-нибудь обставят за счет владельца дома. Хозяин согласился, граф, со своей стороны, тоже был весьма доволен сделкой, поскольку в это время в очередной раз очутился на мели, а плата, запрошенная хозяином, была вполне терпимой даже для его тощего кошелька.

Таким-то вот образом неожиданно для себя достойный граф стал полновластным хозяином большущего трехэтажного дома. Правда, справедливости ради мы должны заметить, что он вполне довольствовался теми тремя довольно скромными комнатами, которые ему отвели, и не имел ни малейшего желания пользоваться остальными, отчасти из-за пыли и грязи, накопившейся в них за долгие годы, отчасти же, а, может быть, главным образом из-за слухов, о которых узнал от своего слуги Оттона чуть ли не на другой же день после того, как вступил во владение своими новыми апартаментами. Перед сном, помогая своему господину раздеться, слуга шепотом сообщил ему, что все жители Собачьего переулка восхищаются храбростью его милости графа.

— Что ше я такое софершиль? — поинтересовался граф.

— Ничего ваша милость не совершили, — ответил Оттон.

— Отчего ше они так меня восфеличают?

— Никак они вас не величают, — с некоторой досадой проговорил слуга. — Они говорят, что поселиться в этом доме — все равно что голой рукой орла принять.

— Опять ти за сфое! — сердито воскликнул граф. — Сколько раз я тепе прикасыфать не гофорить мне эттих тфоих птичьих слоф. Расскасыфай фсе как есть, без тфоих турацких орлоф!

— Слушаю, ваша милость, — пробормотал Оттон.

Здесь мы должны сделать маленькое отступление и в двух словах рассказать историю графского слуги Оттона, который, к слову сказать, получил это императорское имя в тот самый день, когда поступил на службу к мессеру Аверардо, поскольку имя, данное ему при крещении, показалось немцу неблагозвучным и чересчур трудным для произношения. Прежде чем стать слугой графа, он состоял сокольничим в имении одного из братьев Кьярмонтези, откуда был изгнан за нерадивость. Получив напоследок отпущенную ему милостью синьора порцию розог, Оттон, по его собственным словам, отправился искать местечка для своего гнезда на другом дереве, перепробовал с десяток разных служб, пока наконец не стал Оттоном, слугой, поваром, конюхом, экономом, оруженосцем и бог знает кем еще при особе графа Аверардо делла Кампана. Довольно легко смирившись со своей новой жизнью, частенько полуголодной, беспокойной, а иногда не лишенной опасностей, он тем не менее никак не мог отвыкнуть от своего прежнего лексикона сокольничего, чем сердил хозяина, которому не всегда были понятны замысловатые выражения слуги.

О доме Кане все жители Собачьего переулка в один голос говорили, что там «нечисто». Не случайно же, в самом деле, такой хороший дом столько лет пустует! Кроме того, молва уверяла, что в самый глухой час ночи из дома доносятся тяжкие вздохи и горестные стоны, слышатся какие-то шорохи, будто кто-то невидимый бродит в темноте по комнатам, вздыхая и жалуясь.

— Люди говорят, это духи бродят, хозяева бывшие, жалеют как бы, что не пришлось им пожить в своем доме, — закончил свой рассказ слуга.

— Ерунтофин фсе этто, — со смешком проговорил граф. — Папьи сказки. И штопы таказать тепе, трусу, што ничего такого тут нет, ти в отин момент перешь сфешу, и ми пойтем посмотреть тфоих духоф.

Оттон с большой охотой поверил бы графу на слово, но, поскольку последний уже вылез из постели и как был, в одной длинной, до пят, ночной рубашке, сунув только ноги в мягкие шлепанцы, направился к двери, он не посмел ослушаться и, взяв со стола свечу, на цыпочках двинулся следом за своим господином.

Пройдя свои комнаты, расположенные анфиладой, одна за другой, наши смельчаки отворили дверь и вышли в просторный зал, пустой и гулкий, с белыми медальонами на стенах, предназначенными для фамильных портретов. За залом начинался длинный, загибавшийся в конце под прямым углом коридор, куда выходили двери нескольких комнат. Было тихо, как в склепе. Мягкие шлепанцы графа и башмаки Оттона, который по-прежнему шел на цыпочках, ступали почти бесшумно. Отчетливо слышалось даже слабое потрескивание фитиля свечи.

Так они прошли полкоридора. Вдруг какой-то непонятный звук заставил их вздрогнуть. Быстро обернувшись, они увидели, как одна из дверей медленно, с протяжным скрипом отворилась, будто кто-то решил выглянуть в коридор, потом с таким же противным скрипом снова встала на место.

— Видите! — прошептал Оттон.

— Eh, aufgepasst![4] — сквозь зубы пробормотал граф, решительно подошел к двери и рывком распахнул ее.

Комната была пуста, если не считать грубого стола, на котором стоял глиняный кувшин и две кружки. Из окна тянуло сквозняком.

— Чертовщина какая-то! — по-немецки пробормотал граф себе под нос и быстро захлопнул дверь, потому что от вида накрытого стола в пустой комнате заброшенного, необитаемого дома становилось жутковато. — Фитишь, этто фетер, — громко сказал он, обращаясь к слуге, и звук его голоса, подхваченный гулким эхом, прокатился до самого конца коридора.

— Бога ради, ваша милость, не говорите так громко! — взмолился Оттон.

Графу и самому стало не по себе от этого дикого эха, и до поворота оба прошли, не проронив ни звука. За углом продолжался такой же коридор, с тою только разницей, что он был покороче и заканчивался лестницей. Граф и его слуга остановились, чтобы оглядеться, и в этот момент до них донесся приглушенный стон, такой жалобный, что у графа по спине побежали мурашки, а Оттон едва не выронил свечу. И слуга и господин невольно придвинулись друг к другу и, вытянув шеи, стали прислушиваться. Стон замер, но через минуту возник снова. Теперь он был гораздо отчетливее и ближе, и его можно было принять за бессвязный лепет плачущего ребенка, если бы не звучавшая в нем беспредельная звериная тоска, от которой леденела кровь.

— Wo ist das? — шепотом спросил граф.

Оттон хотел было что-то сказать, но с его дрожащих губ срывались лишь какие-то бессмысленные звуки, напоминавшие блеяние барана.