Поверженный ангел (Исторический роман) - Коротков Александр Сергеевич - Страница 6

С самого детства родители внушали Микеле, что единственное, к чему следует и стоит стремиться, — это богатство. Из года в год он только и слышал: когда вырастешь, переймешь все секреты ремесла, наймешь еще работников, станешь богаче отца. И ему стало казаться, что он затем и родился, чтобы нанять еще работников и стать богачом, и что все люди только ради того и живут, чтобы приумножать богатство отцов.

Но вот наступил день, когда у него не стало отца, не стало предназначенной ему мастерской. Отца призвал к себе всевышний, мастерскую забрал в счет долга Алессандро Альбицци. Микеле стал нищим, однако в глубине души он продолжал испытывать к разорителю своего отца то же почтение, что и прежде, потому что тот был богат и мог позволить себе все, что хотел.

Первые год-полтора, числясь в мастерской учеником, на самом же деле он был просто мальчиком на побегушках. Через два года, когда мальчик присмотрелся к работе, ему дали в руки карду и сделали чесальщиком шерсти. Вместо двух-трех он стал приносить домой шесть, а то и восемь сольдов в неделю, и поначалу они с матерью вздохнули свободнее. Но проходили год за годом, жизнь дорожала, а заработок Микеле, да и не только его, а и вообще всех чесальщиков, становился все меньше. Факторы без всякого снисхождения урезали и без того скудное их жалованье, налагая штрафы за малейшую промашку. Не успел шерсть уложить после работы — двух сольдов в получку недосчитаешься; показалось фактору, что плохо сделал работу, — заставит переделать да еще вычтет два сольда штрафа.

Особенно трудно пришлось Камилле после того, как Микеле женился и родилась маленькая Филиппа. Поэтому, когда на реке с неотжатым бельем в руках внезапно умерла Биндотта, Камилла добилась ее места прачки при тюрьме Стинке. Работа оказалась тяжелой, зато платили получше, чем в частных домах, и не так взыскивали. К тому же оказалось, что человеку смекалистому и не слишком робкого десятка ее новое место, кроме жалованья, может приносить и кое-какой побочный доход. Источником этого дохода были заключенные.

За узниками в Стинке был особо строгий надзор, им не разрешалось сноситься с родными, получать от них письма и посылки, запрещалось даже разговаривать с тюремной стражей. Поэтому для них так драгоценна была возможность подать о себе весточку на волю. В первый раз просьбу «передать на волю весточку от безвинно осужденного» тетушка Камилла услышала чуть ли не на второй неделе своей службы на новом месте. После недолгого колебания, рассудив, что риск, пожалуй, не так уж велик, она сунула измятый клочок бумаги под ворох грязного белья и быстро вышла из камеры. Вознаграждение оказалось даже щедрее, чем она ожидала. Пересчитывая дома медяки — первые деньги, доставшиеся ей без труда, — она дала себе слово никогда впредь не упускать таких счастливых оказий.

В тот майский вечер, с которого начинается наше повествование, она как раз ходила с одной из таких записок, переданных ей стариком из нижней камеры. Однако на сей раз ее постигло разочарование. По данному адресу жили уже совсем другие люди, от которых она узнала, что нужный ей человек по имени Андреа Вальдекки давно умер.

Неудача вконец испортила тетушке Камилле и без того неважное настроение. У нее было такое чувство, будто ее обманули, лишили чего-то уже ей принадлежащего, и поэтому она злилась на всё и на всех, даже на свою старую подругу Нуччу, которая, подобрав юбки, перебиралась сейчас через огромную лужу, образовавшуюся перед входом на мост Санта Тринита. Судя по тому, что ее башмаки были сплошь облеплены грязью, она шла к мосту напрямик, через площадь Фрескобальди, отличавшуюся от всех флорентийских площадей тем, что даже после маленького дождя покрывалась слоем липкой грязи, а при таком ливне превратилась, верно, в настоящее болото. «Эк выгваздалась!» — с неодобрением подумала Камилла и совсем было решила сделать вид, что не заметила подругу, даже стала смотреть в другую сторону, но в конце концов, чувствуя, что не успокоится, пока не узнает, куда это Нучча мчится в самый дождь, первая окликнула ее и предложила присесть рядом.

— Куда это ты летишь? Хоть бы погоду переждала, — хмуро проговорила Камилла.

— Куда, известно куда — по дочкиному делу, — отжимая подол, отозвалась Нучча. — Фьора говорит, беги, потому, мол, чувствую, край подходит.

— Ну? — удивилась прачка. — Что так рано?

— Вот и по нашим расчетам выходит — прежде времени. А Фьора свое: иди да иди. Ну, бог ее знает, может, и вправду…

— Боится, вот и гонит, — с неодобрением заметила Камилла. — Вчерашний день Леончино заходил, говорит, через неделю только за бабкой посылать.

Муж Фьоры, Леончино ди Франкино, был закадычным приятелем Микеле. В мастерской синьора Алессандро они сидели рядом и частенько после работы вместе закатывались в кабачок — «пропустить стаканчик с устатку».

Услышав о зяте, Нучча поджала губы. Это не ускользнуло от внимания прачки.

— Или неладно что? — спросила она.

— Не пойму я его, — ответила Нучча. — Первое время носился: Фьора, Фьора. А теперь будто и не рад, что дитя будет. Никакой заботы от него нет…

Камилла махнула рукой.

— Микеле тоже такой был, — сказала она. — И не подойдет, бывало, к люльке. А теперь души в дочке не чает.

Нучча вздохнула и промолчала.

— И к кому же ты ходила? — спросила прачка, чтобы переменить разговор.

— К Мануччоле, к кому же еще? — ответила Нучча. — Только ее дома нет. Говорят, она у Ченни. Вот к ним и иду.

— Ну, ступай, ступай… — зловеще промолвила Камилла и отвернулась.

— А что? — Нучча оставила свой подол и, раскрыв рот, испуганно уставилась на подругу.

— Дура ты набитая, вот что, — не поворачивая головы, ответила прачка. — Уж раз не понимаешь ни шиша в этом деле, так спроси у сведущих людей. А то бежит сломя голову…

— Так наставь, Христа ради! — взмолилась Нучча.

— Молва о ней, о твоей Мануччоле… — после некоторого молчания сказала Камилла. Безропотность подруги смягчила ее гнев, и она говорила уже не таким сварливым тоном. — Худо о ней говорят, хуже некуда. А надобно хорошую бабку найти, о которой бы добрая слава шла. Потому многие из них ведьмы…

— Господи Иисусе! — пробормотала Нучча. — Что же теперь делать?

— Что делать? Другую бабку искать, о которой, кроме доброго слова, ничего не услышишь. От людей-то ведь не спрячешься, люди всё видят, не беспокойся.

— Да где же ее такую найдешь так-то, вдруг?

— Найдешь. Если уж такое дело, я тебя сама к ней сведу.

— Господи, Камилла! Да за такую милость я тебе… не знаю что…

— Ладно, будет тебе… — благодушно пробормотала прачка. — Вон, кстати, и дождь кончился. Помоги-ка корзинки поднять, да и с богом. Тут недалеко. А на вид ее ты не обращай внимания, — продолжала Камилла, удобнее устраивая на плече толстый ремень. — Это ее от старости скрючило. Потому ее и прозвали Паучихой. Дело же свое она знает.

В жаркий день пятого июня, ровно через месяц после того, как Нучча счастливо избежала знакомства с ведьмой, во дворце коммуны приоры встали из-за стола после обильного обеда. Прежде других, сославшись на неотложное дело, трапезную покинул гонфалоньер справедливости Сальвестро Медичи. Оставив приоров допивать свои кубки, он через Зеленую залу вышел в галерею, набожно перекрестился, проходя мимо раскрытых дверей капеллы, миновал Зал аудиенций и вошел в зал поменьше, расписанный геральдическими лилиями, благодаря чему он и получил название Зала лилий. Широкие двери в глубине зала вели в гардеробную приоров, а низенькая, неприметная дверца с правой стороны выходила на крутую лестницу, по которой можно было подняться на наружную балюстраду, тянувшуюся вдоль всего здания. В зале не было никакой мебели, лишь вдоль одной из стен стояли сдвинутые в несколько рядов длинные деревянные скамьи. Едва Сальвестро показался в дверях, с одной из них тотчас поднялся высокий, дородный мужчина, одетый с такой пышностью и до того пестро, что в первое мгновение как-то не замечалось, что у него есть голова, словно со скамьи сама собой поднялась большая груда разноцветной одежды. Однако в следующее мгновение вы уже могли оценить своеобразную грубоватую красоту его породистого лица с крупными, резкими чертами, большим прямым носом и черными, немного навыкате глазами.