Первый великоросс (Роман) - Кутыков Александр Павлович - Страница 21

— Подожди, сына, сейчас мы вас отвяжем. Посиди…

Женщины закопошились за его спиной, разрезая крепкий кушак. Освободившийся Щек увидел, как рыдающие тетки сняли тело братца на землю лицом вниз. Словно ожила вдруг картинка из сказки стариков про добра молодца, сгинувшего стараниями трехглавого дракона. Но здесь была явь… Щек захныкал, садясь на корточки подле Малка. Из спины бедного отрока торчало с полдюжины стрел…

Потрясенный Щек, еще на мосту слышавший охи брата, непонимающими глазами смотрел на знакомое лицо, сделавшееся тусклым и белым. Он забыл обо всем… Взор его стал блуждать над высоченными конаками и теремами Киева, не находя ровно ничего, чтобы вернуть Щека к мыслям о настоящем. Молодой мужик никак не понимал, что произошло. Заботливые женщины пытались вытащить из его окровавленного стегна тоненькую стрелу. Он ничего не чувствовал, лишь глядел в небо да на Гнедку, крапленную дырочками множества отскочивших стрел. Животина наклонила понятливо голову, нюхая руку мертвого мальчика.

…Прикрытие зашло в город, не потеряв ни одного человека. Затворились исполинские дубовые ворота. Кочевники рыскали по полю, собирали оружие и одиноких лошадей. Потом убрались, освободив путь киевским кречелам, чтобы те свезли убиенных русичей в единое место для захоронения. Тело Малка тоже вынесли из города к большому рву и вместе с другими телами погибших забросали землей. Почти половина рати, пытавшейся пробиться на заступ, оказалась в братской могиле. Печенегов пало чуть не вдвое больше. Их— под пристальным наблюдением печенежской сторожи — хоронили также горожане — во избежание возможной страшной хвори…

И все-таки прорыв стал победой — пусть и не окончательной! Поганцы в тот и весь следующий день вели себя ниже травы.

Щек, хромая от раны, бродил по стогнам и крещатикам великого города. Рана неопасная, сидеть с ополченцами не хотелось, и он решил пройтись по столице Земли Русской. Были б тогда карты какие, он бы узнал, что в отличие от их дома над рекой здесь — настоящая окраина Земли. На юг — печенеги, на восток — Дикое поле, прорва неизвестных народов, клубящихся в орды…

Щек очень смутно понимал, что за диковина такая — Дикое Поле. Воображение рисовало некую гору за Днепром с темным и глубоким лазом, откуда выползали смугляки с желтыми кошачьими глазами и, ничего не соображая, захлебываясь злобой, отправлялись прямиком в Русскую землю. Приходя в себя, он задавался вопросом об устремлениях черных душами народов — как будто для них вокруг и земли-то нет больше никакой, куда бы можно было гнать им своих коней! «Мы ведь не лезем ни туда, и к варягам не лезем! — рассуждал Щек. — Они, верно, и живут себе спокойно!..» Ходуня рассказывал как-то, что лытают эти самые варяги по всему белому свету. «Видно, и боги ошибались, когда селили людей на земле!..»

Встретил Щек давеча Остена, рыжего хохмача и еще кое-кого из поречных. Остен был здорово изранен: одна рука болталась, как плеть; вражья стрела пробила его шишак и поранила седую голову. Сидел весь в крови и показывал парням железный куколь с торчавшей стрелой… Подходить к ним Щек не стал. Они пока не знали о гибели Малка.

— Пошли к нам! Покушаешь, поспишь… — звали парня тетки, которые занимались Малком.

Щек не хотел ни того, ни другого. Его переполняли чувства вины, стыда и огромного горя. Он никак не мог смириться с гибелью брата. Постоянно слышал он последнее напутствие Гульны: «Дитя сбереги!..»

— Я похожу по городу и приду. Где вас найти? — ответствовал женщинам Щек, отворачивая взгляд от полянки с колодцем, где освоившиеся поречные заговаривали громче и громче.

— Вон там, в лимарне, за вышкой той.

— Я приду, спаси вас боги за все… за братца…

— Ты не долго, парень! — выказывая сострадание мужичку, заботились бабы. — Стегно-то какое у тебя! — Указывали ему на ногу, до пятки обагренную засыхавшей кровью.

Шатаясь по осажденной столице, Щек мало-помалу объяснил себе случившееся. Свыкся с мыслью, что потерял брата и придется держать нелегкий ответ перед всей семьей. Придется рассказать Гульне, где похоронен ее сынок. Вот здесь, у стен этого города… Щек поднимал глаза к углам и полукружьям высоченных крыш. И это тот град, где ему так хотелось побывать! А сейчас тут быть и не можется… Куда же теперь: домой возвращаться — сердце не лежит… Поступить в киевское войско и остаться, разделить с киевлянами их горести и победы?..

Нога деревенела и пухла. «Надо поискать эту их римарню, или как там оне называли?..»

Киевляне — народ чуткий: показали, проводили раненого мужика прямо до ворот. Хозяева с радостью приняли Щека.

— Мы думали — ты заплутал… — встретили его женщины горестными улыбками.

— Щас баньку, паря, медку! — предлагал внимательный старик.

Щек ничему не сопротивлялся. Он устал и хотел спать. Содрав с него порты, хозяин с женой онемели на миг.

— Батюшки мои, вся нога истыкана! — первой пришла в себя женщина.

— Видно, стрелки на излете были… А это что за дыра? — суетился Пламен (так звали пожилого хозяина).

Щек взглянул.

— Прям пчелиный леток! Как у меня в лесу на колодах! — и сам удивился он. — Кто-то зацепил, но не болит вовсе.

— Да зацепил ладно — копьем или мечом!.. Ну, сейчас обмоем… Надо бы раньше… Не болит— заболит; переболит — перестанет… — размышлял вслух старик. — Мать, налей-ка ему медку…

Женщина принесла корчик меда, и Щек жадно выпил все до дна. Пролитые капли вяло съезжали по бороде.

Потом почти полностью оголенного, обмякшего Щека повели в банную комнату. Там было тепло. В больших бочках с квасами мякли кожи. В одной из них обнаружилась горячая вода. Щек, залезая с помощью Пламена и его жены в парящую бочку, сообщил:

— Мой дед тож был усменщик… У-ух! — Защипали раны на ноге: видимо, в воду что-то добавили. — Жил он здесь, в Киеве.

— Это кто ж такой будет?

— Не знаю точно. На каком-то посаде обретался.

— Ну, посад ныне окаянные весь пожгли.

— А где он находился?

— С восточных ворот выйти — до самого Славутича так и идет. То исть шел… — подливая кипяток, поправился Пламен.

— Больше не могу: щиплет рану — ажно в животе нехорошо! — полез обратно голый Щек, ничуть не стесняясь женщины.

Муж с женой переглядывались и улыбались.

— А сам-то откудова?

— С Десны, с северского леса.

— A-а… Ну и как там житие?

— Никак. Народу — редко, сыти хватает, но и глад случается.

Женщина накинула на него простынь и проводила в постелю. Заботливо, по-матерински, положила Щека на бок, посыпала раны печной золой, мыча нараспев какой-то однообразный сказ про окаянных печенегов.

— Ничего, у Светьки нога заросла — и у меня зарастет!.. — замурлыкал Щек и обмяк, как пиява. Заснул.

Полуизба-полуземлянка обветшала от лесной сырости так, что провести в ней и одну ночь нечего было и думать. Яму, над которой размещались пол и стены, залила вешняя вода. Оттуда, как из затхлой клети, квакали лягушки.

Почти стемнело, и Сыз предложил устроить ночлег на деревьях. Для этого остаток жердей и лаг Светя с ребятами из избушки перенесли на нижние ветви раскидистого дуба. Стены со всех сторон не подняли, зато соорудили из веток и хвороста справный потолок. Забрались наверх по сучкастому бревну и стали думать, как пребывать там дальше.

Светя участия в разговорах не принимал — все еще переживал наезд поречных.

Гульна молчала, терзаясь сердцем: злое предчувствие душило ее и никак не отпускало. Ни о чем, кроме Малка, она думать не могла. Мысленно корила его и жалела… Вспомнилось к чему-то, как с Ходуней выбирали место для дома… Перед глазами незаметно покатилась вся ее жизнь — и берендейская, и русская…

Стреша жалась к теплому телу Гульны, ожидая, когда заговорит Светя.

Сыз сетовал на то, что надо было время от времени наведываться к избенке для догляда. Светя отрешенно вздыхал. Сыз не отставал от молодца, пялился на него. Светя чувствовал себя всему виной, но странным образом постепенно успокаивался.