Морские нищие (Роман) - Феличе Арт. - Страница 36

Оба дворянина отдали лошадей слугам и двинулись во дворец. Огромного роста, широкоплечий, с рыжеватыми кудрями, небрежно рассыпавшимися по плечам, с красивым, но красным, возбужденным лицом, Бредероде громко хохотал, показывая в сторону дворца правительницы:

— Они там не очень верили, что мы явимся!.. И вот мы явились все как один, и я надеюсь — уедем с лучшими вестями, чем приехали!

Повернув голову, Людвиг Нассауский смотрел, как остальные прибывшие разъезжались по кварталам города.

— Неужели Марникс не остановится вместе с нами? — спросил Бредероде. — Кому-кому, а уж Сент-Альдегонду, составителю наших бумаг, приличествует быть в первых рядах.

— Марникс не по заслугам скромен, — бросил деловито Людвиг. — За это его и ценит брат.

Они вошли во дворец. Слуги увели лошадей.

Через два дня брюссельцы снова сбежались поглазеть на приехавших дворян. «Союзники» собрались на площади, откуда широкая, прямая улица вела ко дворцу герцогов Брабантских, где со времени отъезда короля жила Маргарита Пармская.

В десятом часу утра дворяне выстроились попарно и в стройном порядке проследовали через главный вход в зал совета. Там, в кругу государственных лиц, их уже ждала правительница. Ходили слухи, что герцогиня два дня трепетала от страха, прежде чем решилась выслушать столь внушительное число знати, недовольной правлением.

Иоганн не стал дожидаться возвращения депутации. Вероятнее всего, они опять вернутся с пустыми обещаниями. Потом на радостях начнут бражничать, забавляться, а дело народа не сдвинется с места… Нет, у насилия немногого добьешься прошениями, — так говорил всегда маэстро Бруммель. Прошения показывают слабость просителя. На силу надо отвечать силой. Иоганн усмехнулся, вспомнив, как сам несколько лет назад семенил детскими ногами к дворцу испанского короля, неся залитое слезами земляков прошение. Бумага была передана Филиппу в руки. И что же? Внял ли «чужой король» стонам ограбленных мариембургских крестьян?.. Иоганн пошел прочь, насвистывая невеселую песенку.

На задворках Старого рынка, в заброшенном сарае, происходило под шумок другое собрание. На кое-как сколоченных подмостках несколько молодых подмастерьев и студентов торопились срепетировать смешное представление под названием «Два куманька». Репетицией распоряжался бывший студент Альбрехт, променявший славу будущего ученого на более ощутимую в настоящем известность члена риторического общества «Весенняя фиалка». Девизом общества было: «Весенняя фиалка обновляет убор земли и славит свободное произрастание».

Еще в бытность свою студентом Альбрехт подобрал дружную компанию из посетителей кабачка «Три веселых челнока» и разыгрывал с ними немудреные пьесы на злободневные темы собственного сочинения. Занятие это было когда-то любимо не только народом, но и нидерландскими правителями. С вступлением на престол Филиппа II на эти представления стали смотреть подозрительно. В их забавах видели прямое оскорбление властей и духовенства. Гранвелла решительно запретил их. Но с отъездом кардинала представления возобновились. Не решаясь, однако, делать широкую огласку этим спектаклям, их показывали в укромных местах, на радость любителям недорогих развлечений.

Толстый, рыхлый, как хлебная опара, старик с прицепным красным носом и подушкой под необъятной монашеской сутаной растерянно разводил руками с зажатыми в них бутылками от бургундского и говорил Альбрехту:

— Я, ваша милость, человек не ученый. Я и рад запомнить роль слово в слово, да иной раз подумаю про свои горести и забуду, что надо говорить. А вместо смеха у меня получается невесть что.

— Полно, полно, друг Микэль! — одобрительно хлопал его по фальшивому животу бывший студент. — Тебе самому смеяться и не надо. Ты только выйди и говори — народ и так надорвется, глядя на тебя в таком виде. — Он осмотрелся. — Ну вот, «монах-пьяница» на месте, а теперь «черт» куда-то девался!

Вертлявый подмастерье Антуан Саж высунул украшенную картонными рогами голову из стоящей в углу бочки и выкрикнул пронзительной фистулой:

— «Вот он — я! Сам черт, сатана, дьявол, люцифер, нечистый, демон и прочая, прочая, прочая! Ты ли, монах толстопузый, зовешь меня к себе в куманьки?»

— «Я, ваша милость, я самый»… — совсем просто ответил ряженый монах.

Присутствующие фыркнули.

— И дал же Господь талант старику! — шепнул Альбрехт одному из сидевших рядом с ним подмастерьев. — Ну, дальше, дальше!

— «Зачем ты потревожил такую важную особу, как я, глупый монах?»

— «У меня, ваша милость, нынче крестины по наилучшему католическому способу, с латинской кухней, нечестивыми идолами, приправленными наставлениями, печатанными в самом Риме и купленными в рассрочку, с платежом на том свете…» — Старик запнулся. — Вот и позабыл… На том свете в «чистилище» или в «аду»?..

— «В чистилище», — подсказал Альбрехт.

— «В чистилище…» — повторил старик.

— «А кого ты крестишь, толстопузый?» — спрашивал «черт».

— «Свою любимую дочку, по имени Индульгенция, ходовую девицу на все цены — каждому под пару»…

Старик сунул бутылки в карманы и хитро прищелкнул пальцами. Все так и покатились со смеху. «Черт» вылез из бочки и взмолился:

— Да нет, пусть он таких рож не строит, а то я, ей-ей, не смогу вести разговор дальше…

Альбрехт грозно топнул ногой:

— Перестань дурить, Антуан!.. Надо кончать подготовку «Двух куманьков» и скорее показывать, пока дворяне не разъехались по домам.

Когда после репетиции они все выходили из сарая, Альбрехт заметил шмыгнувшую от забора тень.

— Что за бестия подглядывает за нами? — выругался он.

Проходя мимо Старого рынка, Иоганн столкнулся с экономкой приходского священника. Он хорошо помнил ее. Когда-то он смертельно боялся и старался избегать встреч с ней.

Оторвав от щели в заборе острый нос, экономка закатила, как встарь, глаза и прошипела:

— Смеяться над духовным саном! Наряжаться во врага рода человеческого! Помилуй, Святая Дева, этих безумствующих!

— А вы, я вижу, все еще не бросили своих подлых привычек! — сказал громко Иоганн.

От неожиданности старуха отскочила в сторону и в испуге присела.

— Шли бы лучше домой, а шпионов и доносчиков и без вас довольно у бедных нидерландцев.

Серая фигура выпрямилась и пристально вгляделась в Иоганна.

— Ай-ай-ай!.. Какая нынче молодежь дерзкая стала! — запела она знакомую песню. — И где это я вас будто бы уже встречала, юноша?

— В ваших райских снах, госпожа Труда! — усмехнулся Иоганн.

— Вы меня знаете?

Иоганн насмешливо снял перед ней шляпу и, не сказав ни слова, пошел своей дорогой. Экономка застыла на месте.

— И где я видела его глаза — один темный, другой светлый? Ох, видно, память начала изменять… Один темный, как ночь, другой светлый, как день… — бормотала она себе под нос. — Святая мадонна! Да не мальчишка ли это той Франсуазы? Неужели остался в живых?

Она хотела было побежать скорее домой, чтобы рассказать священнику прихода Святой Женевьевы эту новость, но, вспомнив о еще более важном открытии, припала снова к щели забора.

Иоганн решил уйти из Брюсселя. Город стал раздражать его. Наводненный эти дни подававшими прошение «союзниками»-дворянами, он ликовал и праздновал победу, как будто во всей стране разом прекратились уже суды инквизиции, казни, пытки, конфискации. Как будто цены на самые необходимые товары не поднялись и вздорожавшие булки Жанны Ренонкль не остаются черстветь на полках… В городе он так и не нашел никого из знакомых. Все лучшее, казалось, умерло, ушло, исчезло, — осталось только крысиное лицо старой шпионки. К тому же она, видимо, узнала его. К чему подвергать себя лишней опасности?

Сначала он решил пробраться на юг, в давно забытый Мариембург, потом раздумал. Зачем? Что его связывает с разоренным еще в детстве гнездом? Кто его там помнит?

Да, ведь он совсем позабыл о Николе Лиаре, ткаче!.. Он пойдет теперь, конечно, в Антверпен, найдет его, научится у него мастерству, встанет на ноги, а потом вместе с новыми друзьями и товарищами посвятит себя заветной мечте — борьбе с королем, инквизицией, несправедливостью…