Не верь тишине (Роман) - Овецкий Владимир Борисович - Страница 22

— Я говорю, — упрямо повторил Маякин, не отводя вопрошающего и взволнованного взгляда, — что ежели надолго, то почему не изничтожите всяких там… кто новой жизни поперек дороги стоит, а коли ненадолго, то чего тогда кашу заваривать?

— А почему ты Меня об этом спрашиваешь? У себя спроси, ты ведь тоже Советская власть.

— Коли знал, не стал бы тебя допытывать и лошадь за столько верст гонять, она ведь хоть и плохонькая, да своя… И не гляди на меня так. Был бы враг — не пришел. — Он полез за кисетом, стараясь унять волнение и дрожь в руках. С улицы доносились негромкие звуки. Они почти не нарушали комнатную тишину, вяжуще-неприятную. — Освободи меня, Тимофей Матвеевич!

— Я тебя не назначал и не выбирал!

— Да ты не злись, Тимофей Матвеевич, я ж для дела. Ну чего, спрашивается, держать бугая, коли в нем силы нету!

— Глупый пример. И вообще, я не так о тебе…

Маякин заторопился:

— Ты не думай, я завсегда… Я за Советскую власть чего хочешь!

— Что тут думать, когда и так все ясно, — сухо произнес Бирючков. — Пусть кто-то Советскую власть завоевывает, защищает, кровь за нее проливает, а я покуда не завалинке посижу! — и встал, заканчивая разговор.

— Нет, ты погоди, — почти просительно остановил Ферапонт. — Не о том речь, не о том… Тяжела ноша для моих плеч. Я ж крестьянин, мне бы пахать да сеять, а не командирствовать. И мужики привыкли ко мне, как к своему, к ровне, а тут на тебе, голова какой выискался! Да и не могу я им все тонкости объяснить об том, что происходит вокруг, потому что сам ровно слепой! Вот чую, нутром чую, что наша это власть, для мужика да для рабочего люда и что на первых порах завсегда в любом деле трудно бывает, а как сказать про то — не знаю, не умею. — Он притих на секунду, потом с непонятной злобой крикнул: — А ежели бы был на моем месте грамотный человек, образованный?

— Ты, я смотрю, думаешь, у нас семь пядей во лбу, — жесткое выражение покрасневших от напряжения и бессонницы глаз смягчилось. — Кукушкина видел? Есть у них на фабрике управляющий Лавлинский. Я, как ты выразился, тоже нутром чую, что враг, а сделать с ним ничего не могу: открыто себя не проявляет. Терпим его и ему подобных, потому что хозяйствовать самостоятельно пока не умеем. Вот и строят нам козни, но мы не плакаться и бить себя в грудь должны, а учиться… Хотя в чем-то ты прав. Но опять прав однобоко, со своей стороны. А если взглянуть с другой? Грамотных у вас в деревне — твой однофамилец Маякин-мельник, дьячок да кое-кто из крепко-зажиточных. Пойдут они за Советскую власть? Ясное дело, нет. Или посылаем мы к вам крепкого большевика. Поверят ему мужики? Не сомневаюсь, поверят. Но сколько для этого потребуется времени? А для нас не только каждый день, каждый час дорог… А насчет подмоги… Ты Никиту Сергеева помнишь?

— А то как же! Наш, демидовский. Парень был вроде ничего.

— Парень что надо… Его к вам и направим. Согласен? Вот и ладно!

Они простились, но в дверях Маякин остановился и нерешительно сказал:

— Тут еще вот какое дело… Монашки у нас в деревне народ баламутят, концом света пугают, призывают ко всяким там делам…

— Пугают? Пусть пугают. Не хватало нам монашек бояться.

«Действительно, что это я, — думал, выходя из Совета, Ферапонт. — Монашки, они и есть монашки». Но на душе было неспокойно.

Сытько торопливо отыскал в резном заборе хитро спрятанную кнопку звонка, с силой нажал и нетерпеливо прислушался. Наконец звякнула дверь, зашуршали шаги.

— Кто? — спросил строгий женский голос.

Максим Фомич назвался. Прямая, высохшая до желтизны экономка пропустила вечернего гостя, тщательно заперла высокую калитку. Максим Фомич остался ждать в полутемной гостиной. Он не успел сообразить, что стало с некогда богато обставленной, а теперь черневшей пустыми углами комнатой, как вошел Лавлинский.

— В чем дело? Почему вы здесь?

— Беда, Герман Георгиевич, беда! Лузгина арестовали!

— Когда?

— Только что.

— За что?

— За контрибуцию… Как председателя союза фабрикантов за отказ выполнить решение городского Совета.

Герман Георгиевич плотнее затворил дверь, за которой слышался возбужденный разговор.

— Кто знает об аресте?

— Пока никто. Но мне кажется, этого не скрывают.

— Что ему грозит?

— Все, что угодно. Они на все способны!

— Интересно. — Лавлинский смотрел за спину Сытько чуть прищуренными глазами. — У меня к вам просьба. Постарайтесь регулярно информировать меня обо всем… вы меня, разумеется, понимаете… И не здесь.

Лавлинский подождал, пока уйдет Сытько, достал папиросу, подержал в нервных пальцах, прикурил от свечи. Пламя качнулось, зеркально отразившись в темно-синем стекле окна. «Почему-то люди считают, — подумал он, — что бог добр и участлив. Напрасно. Только злой шутник мог придумать такую подлую и коварную штуку, именуемую „жизнь“. Жизнь, которая зависит от тысяч неподвластных человеку случайностей… Придет однажды какой-нибудь Кукушкин, дунет — и погаснет свеча. Впрочем, здраво рассуждая, бог тут не так уж и виноват. А Кукушкина ждать не надо…»

Он вернулся в кабинет, спокойный и решительный.

— Скверные новости, господа! Большевики арестовали Лузгина.

— Это неслыханно! — Смирнов швырнул карты на стол. — Они начинают распоряжаться, словно хозяева!

— А мы своим бездействием тому способствуем! — Гоглидзе сверкнул злым взглядом.

— Не надо горячиться, господа офицеры, — остановил Добровольский. — Выслушаем сначала Германа Георгиевича.

— Мне, собственно говоря, нечего добавить. Но, по всей вероятности, большевики этим арестом хотят повлиять на союз фабрикантов.

— Вот-вот, — крикнул поручик. — Сначала дань соберут, а потом к стенке!

— Что делать, — произнес Добровольский.

На этот раз они нас опередили.

— Вы хотите сказать, — ротмистр хмуро посмотрел на штабс-капитана, — что деньги для большевиков надо собрать?

— Да, другого выхода пока не вижу!

— Никогда! — Смирнов вскочил со стула. — Слышите, никогда! Я скорее пущу себе пулю в лоб, чем допущу такое!

— Не торопитесь, — не разжимая губ, улыбнулся Лавлинский. — Не оказывайте лишней услуги большевикам. И попробуйте трезво понять, что, если мы, вернее союз фабрикантов, не выполнит требование Совета, можете заказывать панихиду по Тимофею Силычу.

— Не посмеют!

— Посмеют, господин ротмистр. Я в первую минуту тоже не допускал такой мысли, но теперь… Поймите, Совет сейчас находится в таком положении, когда только решительные меры спасут его от гибели. В этой ситуации большевики ни перед чем не остановятся. Но, господа, — он уже весело смотрел на офицеров, — согласиться на требования большевиков еще не означает выполнить их. Сначала надо обговорить с ними условия освобождения председателя союза фабрикантов, потом попросить день-другой подумать, потом начать, но не торопясь, по крупицам, собирать дань, оброк, контрибуцию — называйте как хотите. А тем временем усиленно готовиться к тому, чтобы неожиданным ударом…

— Выходит, — повел широкими плечами Гоглидзе, — большевики, сами того не подозревая, ускорили свою собственную гибель! Ха-ра-шо, ах, хорошо! Давно пора! А то сидим тут, вино распиваем, в карты играем. Называется, приехали бороться!

— Ну это вы напрасно, — успокоил Лавлинский, — немало все-таки сделано.

— Значит, будем действовать решительно! — Гоглидзе встал.

Офицеры откланялись. Герман Георгиевич проводил их до калитки и торопливо вернулся в дом.

— Доколе же терпеть мне такое наказание! Уж я ли его не лелеяла, не берегла. А он с этой бездомной, с этой… — Глафира Ивановна всхлипнула.

— Зря ты… Она девка скромная, работящая. Да и любит Мишку. Чего ж тебе? — буркнул Карп Данилыч.

Тося забыла, почему оказалась в комнате, где за громоздкой печкой ночевали Мишины родители. Она стояла, оцепенев, не в силах повернуть назад. Карп Данилыч закашлял, пробурчал что-то неразборчиво и примирительно, но жена наседала, торопясь выговориться: