Возрождение Зверя. Любовь за гранью 12 (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 55

Они убили Роба и Вика на их глазах. Отрезали кусочки кожи, задавая вопросы. Один вопрос — один лоскут, который эти сволочи аккуратно… чтоб им сдохнуть. Донельзя аккуратно складывали на земле друг на друга. Нейтралы оказались глубоко любознательными тварями и не остановились только на свежевании, начав отрезать части тел. К чести парней те не прокололись. Даже когда ублюдки взламывали им сознание. Черт, Сэм подозревал, что сама пытка с расчленением была всего лишь развлечением для нейтралов. Ведь они могли прочесть их сразу. Но неееет… Бездушные мрази сначала вдоволь помучили парней и только потом начали свои животные игрища с их мозгами. Вот только те, как и Рино, ни хрена не знали ни о Владе, ни о планах остальных членов королевской семьи, ни о местонахождении Сера, бежавшего с сундуком в безопасное место. Своеобразный буфер, который должен был обеспечить им победу в переговорах с Курдом. Это было обязательно условие Самуила, на которое и Смерть, и Велес, и все остальные согласились — абсолютное неведение относительно дальнейших ходов короля.

А потом Сэм понял, для кого на самом деле был весь этот кровавый спектакль. Для него и только для него. Так как ни одна сука не могла взломать его эмоциональную сетку, подобраться к его мысленной стене, которую он воздвиг, едва выполз наружу. Подонки убили его друзей, чтобы пошатнуть ауру Сэма, пробить ее не извне, а изнутри, оттуда, где он был наиболее уязвим. И он знал, кто мог выбрать такую тактику. Знал и чувствовал, как разливается по венам вновь пробудившаяся ярость к тому, за которого еще недавно был готов сдохнуть. Хотя Сэм презирал себя не меньше, чем его. Презирал за то, что снова бы предпочел пойти против всех, но не позволить никому уничтожить Мокану. Только он и его мать… только они заслужили стать палачами этого бездушного зверя.

Марианна молча смотрела на истерзанные тела остекленевшим от ужаса взглядом, застыв в неестественной позе.

"Узнала их, ма-ма? Это тоже не его выбор? Это тоже его святая обязанность? До смерти замучить почти детей? Ты успела спрятать моего брата и сестер от чудовища? Если нет, то готовься их совсем скоро увидеть рядом с этими. Готовься слушать их крики часами… как слушал я вопли этих парней. А мои крики ты готова слышать?"

Марианна пошатнулась, невольно хватаясь за воздух руками, и Сэм сжал пальцы в кулаки, ощутив накатившее сожаление. Нельзя быть таким с матерью. Нельзя. Это все ЕГО вина. Ублюдка, даже не оглянувшегося на них и продолжавшего любоваться пепелищем внизу. А Сэм, вместо того, чтобы уничтожить отца-мерзавца, бьет по самому дорогому, что имеет — по своей матери.

И вдруг Марианна резко выдохнула и дернулась вперед. И Сэм, не оглядываясь, точно знал почему. Мокану обернулся, и она увидела его глаза. По бледным, измазанным то ли грязью, то ли гарью щекам полились кристально чистые слезы, и Сэм на миг, на короткую секунду приоткрылся, чтобы поймать эмоции Ника. Он сам не понял, что молил отца выдать хотя бы толику, хотя бы ничтожнейшую часть того, что почувствовал в том домике, когда Ник смотрел на свою жену… и едва не захлебнулся пустотой, которая осела в черной душе вершителя. Ничто. Мрачное, ужасающее ничто, которое чуть не затянуло Сэма в свою воронку, обхватив длинными жуткими лапами с такой силой, что парню пришлось тряхнуть головой, чтобы сбросить это ощущение давления.

— Будешь ее допрашивать лично, Морт?

Один из нейтралов склонил голову в ожидании ответа.

А потом раздался голос отца… и Сэм почувствовал, как летит в пропасть. В пропасть, на краю которой уверенно стоял Николас Мокану. Стоял и безучастно смотрел, как разбиваются на ее дне его женщина и его сын.

— Я продолжу здесь. Эту допросите сами. Делайте с ней что хотите, но она должна заговорить.

— Тебе не идет чувство вины, дорогой. Оно как плохо скроенный костюм висит на тебе грубым мешком, превращая не в того, кем ты на самом деле являешься.

— А ты знаешь, кто я на самом деле? Странно. Даже я сам не могу утверждать с уверенностью.

Она кокетливо хихикает.

— О, милый, я знаю о тебе куда больше, чем кто бы то ни было. Ведь я — это самая темная часть тебя.

— Худшая, ты хотела сказать.

Тварь недовольно хмурится. Кажется, я оскорбил ее.

— Нет, Морт. Не худшая, а сильнейшая. Та часть тебя, которая не позволяет сломаться.

Она склоняет голову набок, растягивая тонкие губы в мерзкой триумфальной улыбке.

— Ведь ты едва не сломался, Морт?

Я вскидываю голову, чтобы встретиться с ее темнеющим взглядом. Обычно бесцветные глаза затягиваются тонкими темными прожилками, которые начинают чернеть, искривляясь, извиваясь, скручиваясь в воронку там, где должен быть зрачок. Эта воронка увеличивается в размерах до тех, пора пока тьма не поглотит глаза целиком.

Тварь не просто злится — она в бешенстве, и щедро делится со мной своими эмоциями. Хватает меня ледяной ладонью, позволяя окунуться в торнадо ее ярости при воспоминании о произошедшем… о том, как едва не сорвался. Сколько с того времени прошло? День? Неделя? Несколько недель? Я понятия не имел, а она не называла сроков. Только бесцеремонно вламывалась в мое сознание, наказывая за своеволие и слабость. Наказывая за то, что позволил себе вспомнить… позволил себе раствориться в неожиданно появившемся в памяти кадре.

"Вертолет взмывает все выше, рассекая лопастями воздух. Пронизывающий ветер треплет мои волосы, бросает их в лицо, мешая увидеть Марианну. Она там, высоко. В железной махине, неумолимо поднимающейся в небо, и я знаю, что пилот не осмелится опустить ее, иначе я лично убью придурка. Но я думаю не о нем. И не об обжигающей синеве неба, настолько яркой, что, кажется, она режет глаза. Я думаю даже не о перстне, который почему-то кручу на пальце. Я жду чего-то? Нет… я наслаждаюсь. Я жадно впитываю в себя ее образ, ее исказившиеся от жуткого понимания и абсолютного ужаса черты лица. Настолько жадно, будто это последний раз… будто больше ничего другого не имеет смысла сейчас и не имело никогда раньше.

Она прижимается любом к прозрачному стеклу и колотит маленькими кулачками по стеклу, ее рот открыт в истошном крике. Я не слышу… я чувствую этот крик. Перстень начинает печь пальцы. Я должен сделать что-то. Нечто, невероятно важное… я должен освободить ее. Освободить от себя. Кажется, я стягивал перстень с пальца целую вечность. Какая к дьяволу свобода без нее? Только смерть."

Тварь не дала досмотреть эпизод до конца. Ворвалась в мои мысли, хватаясь отвратительными пальцами за мои плечи. Да я и не хотел ничего досматривать. Я словно знал, что должно было произойти в следующее мгновение.

— Она убила тебя. Равнодушно смотрела, как ты заживо сгораешь под лучами солнца.

Она лгала. Моя убогая подружка лгала. Потому что тогда я видел на лице Марианны что угодно, но не равнодушие. Отчаяние, горе, физическую боль, злость и ужас понимания… не безразличие. Почему-то моя жена-шлюшка не желала видеть, как от меня остаются одни останки, а я жадно, до последнего смотрел на маленькую точку, в которую превратился ее вертолет. Смотрел так, словно никогда не имел ничего дороже этого. Так, словно в этот момент не умирал, а возрождался. Ради нее. И это вводило в ступор. Это ломало на части. В такие минуты мне казалось, я слышу, как покрывается трещинами сомнения лед внутри меня, как разбивается он с громким хрустом… но мне всегда не хватает чего-то настолько малого… чего-то настолько значительного, чтобы увидеть, как рассыпается этот покров льда на осколки.

Новые вопросы с каждым непрошеным воспоминанием. Эти своеобразные флэшбэки в последнее время случались все чаще. Память с издевательской точностью воспроизводила сцены из прошлого Мокану. Сцены, которые я читал в его дневнике и знал почти наизусть. Но сейчас это не было похоже на погружение в книгу или подглядывание в замочную скважину за чужой жизнью. Эти вспышки имели запах, сопровождались звуками и оставались специфическим послевкусием на губах.