Последняя граница. Дрейфующая станция «Зет» - Маклин Алистер - Страница 42

— Помню...

— Вы помните... Но вы не можете помнить то, что никогда не видели. Однако я и Граф видели это. И мы никогда не забудем. Тысячи и тысячи безымянных русских, эстонцев, латышей, литовцев насильственно репатриировали на родину, где, они знали, их ожидает одно — смерть. Вам не довелось видеть, а мы видели, как тысячи людей сходили с ума от страха. Они вешались на любом крюке, который находили. Они бросались на перочинные и столовые ножи. Они бросались под колеса идущих поездов. Они перерезали себе горло бритвой. Вы не видели, как эти люди искали себе любую смерть, самую болезненную, предпочитая ее отправлению в концлагеря на пытки и смерть. Но мы все это видели... Мы видели, как тысячи тех, кому не повезло и кто не смог совершить самоубийство, грузили в вагоны для скота и везли, как скот, под конвоем британских и американских штыков... Никогда не забывайте этого, Майкл: под конвоем британских и американских штыков... — Янчи тряхнул головой, чтобы сбросить капли пота со лба, попадавшие ему в глаза. Оба они начинали задыхаться от жары, начинали осмысленно хватать каждый глоток воздуха, но Янчи еще не кончил свой продолжительный монолог. — Я могу в таком ключе бесконечно говорить и дальше о вашей стране и о той стране, которая теперь рассматривает себя как единственного истинного защитника демократии — об Америке... Если ваш народ и американцы и не являются самыми большими защитниками демократии, зато они определенно громче всех об этом говорят. А я же могу говорить о нетерпимости и жестокости, которые сопровождают интеграцию в Америке, о расцвете Ку-клукс-клана в Англии, которая когда-то твердо, хоть и ошибочно, рассматривала свое превосходство в вопросах расовой терпимости в сравнении с Америкой. Но все бессмысленно. Ваши страны достаточно велики и находятся в достаточной безопасности, чтобы заботиться о своих меньшинствах. И эти страны достаточно свободны, чтобы открыто говорить об этих меньшинствах миру. Я просто подчеркиваю, что жестокость, ненависть и нетерпимость не являются монополией какой-то особой расы, веры или времени. Они все время сопровождают нас от самого начала мира и все еще остаются с нами в каждой стране мира. Существует так много злобных, страшных и садистски настроенных людей в Лондоне и Нью-Йорке, как, впрочем, и в Москве, но демократия Запада защищает свою свободу, как орел защищает своих орлят, и отбросы общества никогда не поднимаются на вершину. Но здесь политическая система, если ее до конца анализировать, может существовать только с помощью репрессий. И тогда совершенно необходимо иметь полицейскую силу, полностью подчиненную этой системе, легально законную, конституционную, но внутри действующую по собственному усмотрению и полностью деспотическую. Такая полиция является полюсом притяжения для отбросов нашего общества. Вот эти отбросы сначала просто присоединяются к ней, а потом начинают главенствовать и господствовать над страной. Полицейская сила не предназначена быть чудовищем, но неизбежно из-за качества элементов, привлекаемых ею, она становится таковым чудовищем. Тогда создавший ее Франкенштейн становится ее рабом.

— И монстра нельзя уничтожить?

— Это многоголовая и самовоспроизводящаяся гидра. Ее невозможно уничтожить. Как нельзя уничтожить создавшего ее Франкенштейна. В первую очередь — это система. Это символ веры, по которой живет Франкенштейн, какового нужно уничтожить. А самый надежный способ уничтожить Франкенштейна — это устранить необходимость его существования. Он ведь не может сущест-вовать в вакууме. Я уже говорил вам, почему он существует... — Янчи грустно улыбнулся. — Это было три ночи, или три года назад..

— Опасаюсь, что моя память и мое мышление в данный момент не на высоте, — извиняюще отметил Рейнольдс и уставился на струйки пота, постоянно текущие со лба и падающие в покрывавшую пол воду. — Считаете, что наш приятель решил нас расплавить?..

— Похоже на то... А относительно предмета нашего разговора мне кажется, что мы говорим слишком много и не в том месте. Вы не чувствуете даже немного больше доброго расположения к нашему достойному началь-нику тюрьмы?

— Нет.

— Ох как хорошо, — философски вздохнул Янчи. — Понимание причин образования лавины, я полагаю, не ведет к тому, что придавленный ею человек не становится к ней за это благодарнее. — Он прервался и повернулся, чтобы поглядеть на дверь. — Боюсь, — пробормотал он, — что наша уединенность вот-вот нарушится снова...

Вошли охранники, отвязали их, подняли на ноги, протащили к двери, вверх и через двор в своей обычной резкой и бесцеремонной манере. Старший постучал в дверь кабинета начальника тюрьмы, подождал приказа, открыл дверь и втолкнул заключенных. Начальник тюрьмы был в кабинете не один. Рейнольдс сразу узнал полковника Иосифа Гидаша, заместителя начальника АВО. Гидаш поднялся, едва они вошли, и подошел к тому месту, где пытался твердо стоять Рейнольдс, хотя зубы его стучали и все тело колотила дрожь. Даже без наркотиков постоянные изменения температуры в амплитуде сотни градусов производили на него разрушающий эффект. Гидаш улыбнулся.

— Ну, капитан Рейнольдс, мы встречаемся снова, если так можно выразиться. Обстоятельства для вас, опасаюсь, в этот раз еще менее благоприятные, чем в прошлый. Это напоминает мне, что вы, наверное, рады будете услышать, что ваш друг Коко уже поправился и вернулся к выполнению своих служебных обязанностей, хотя все еще здорово хромает.

— Сожалею, что услышал об этом, — коротко ответил Рейнольдс. — Я ударил его недостаточно сильно.

Гидаш поднял бровь и повернул голову, чтобы посмотреть на начальника тюрьмы.

— Утром они подверглись обработке по полной программе?

— Да, полковник. Необычайно высокий уровень сопротивляемости. Но для меня это является в какой-то мере научным вызовом. Они заговорят еще до полуночи.

— Конечно. Уверен, что заговорят. — Гидаш опять обернулся к Рейнольдсу. — Суд над вами состоится в четверг, в городском народном суде. Объявление об этом будет сделано завтра. Мы предполагаем немедленное предоставление виз и лучшие номера отелей каждому западному журналисту, который пожелает присутствовать на суде.

— Ни для кого места там больше не найдется, — пробормотал Рейнольдс.

— Что нам в высшей степени и подходит... Однако это для меня лично представляет не такой интерес по сравнению с другим, менее публичным процессом, который будет иметь место в начале недели. — Гидаш прошелся по кабинету и остановился перед Янчи. — В этот момент, должен откровенно признаться, я достиг того, что было моим всепожирающим желанием и главной задачей моей жизни. Я говорю о встрече при определенных обстоятельствах с человеком, который доставил мне наибольшие беспокойства, досаду, расстройство и вереницу бессонных ночей, чем объединенные усилия всех других врагов государства, каких я когда-либо знал. Да, я признаю это. Целых семь лет вы почти постоянно переходили мне дорогy, защищали и вывозили из страны сотни предателей и врагов коммунизма, Вмешиваясь в события, и нарушали законы. Последние восемнадцать месяцев вашей деятельности, которой помогал неудачливый, но великолепный майор Говарт, стали совершенно нетерпимыми. Но дорога пришла к своему естественному концу, как она и должна приходить к концу для каждого. Я не могу дождаться, чтобы услышать, как вы заговорите... Ваше имя, мой друг?

— Янчи, это единственное имя, которое я имею.

— Конечно. Я не ожидал ничего другого. — Гидаш прервался на половине фразы, глаза его расширились, и от лица отхлынула краска. Он сделал шаг назад. Потом второй. — Как вы сказали, Bac зовут?.. — хриплым шепотом спросил он.

Рейнольдс удивленно взглянул на него.

— Янчи. Просто Янчи.

Секунд десять царило полное молчание. Все смотрели на полковника АВО. Гидаш облизнул губы и хрипло приказал:

— Повернитесь.

Янчи повернулся, и Гидаш уставился на закованные наручниками руки. Послышался быстрый вдох. Янчи повернулся без всякого приказа.

— Вы же мертвы... — все тем же хриплым шепотом произнес Гидаш с совершенно обескураженным видом. — Вы умерли два года назад. Когда мы забрали вашу жену...