Наш человек на небе (СИ) - Дубчек Виктор Петрович - Страница 42

Чем ты могущественней — тем больше дивидендов принесёт тебе доброта. К сожалению, только при правильном её оформлении.

- Владыка Сталин, — сказал Окто. — Верно ли я понимаю, что баллон с токсином привёл в негодность Лорд Половинкин?

- Это так, — ответил Сталин.

- Вы сказали, это была случайность? — уточнил штурмовик. Иосиф Виссарионович улыбнулся — впервые за вечер.

- Это была случайность, — подтвердил он, глядя Окто прямо в глаза.

- Владыка Сталин, — торжественным голосом произнёс капитан штурмовиков, незаметным движением ладони проводя по шлему и сразу же опускаясь на одно колено. — От лица всего Легиона... и лично от себя благодарю Вас и Вашего падавана за спасение жизни Владыки Вейдера.

- На здоровье, — радушно сказал товарищ Сталин.

 - За здоровье!

- За победу!

- За Сталина! — кричали люди, понимая, что без Сталина побед не бывает.

Они кричали и смеялись и поднимали «здравицы» и ели печёные побеги картофеля, и Юно не отставала ото всех и обжигала нёбо и смеялась и, как умела, повторяла смешные русские слова.

Девушка уже неплохо выучилась земному диалекту; конечно, она хитрила: переключала клипсу в режим обратного перевода, произносила отдельные слова и повторяла тихие подсказки транслятора. После нескольких повторений слово запоминалось, из слов складывались фразы — короткие, затем длиннее. Где не хватало слов, пользовались жестами и улыбкой; если разумные действительно хотят понять друг друга, хватит и улыбки, и доброго молчания.

- Колька! — кричали с того конца стола. — Колян! Ты смотри, а... Я ж тебя вот таким помню; помню, как ты в комсомол вступал!..

- «Комсомол»! — отвечали с этого. — Что «комсомол»? А я помню, как он на пионерской клятве спотыкнулся! Помню-помню! И как на родниках... Половинкин смеялся и мотал светлой головой. Блестели капли пота — температурный режим в помещении регулировали вручную, без термостатов, и явно перестарались. Обычно Юно терпеть не могла жару, но сейчас растворялась в ней, пряталась, как в скорлупе СИДа. Коля рассказывал про войну — рассказывал мало; и про свои встречи с Владыкой Сталиным — ещё сдержанней, ещё торжественней, так, что замолкали старики, и дети тоже слушали затаив дыхание, хотя рассказывал Коля очень немногое. Юно и не подозревала, что он умеет так виртуозно... нет, конечно же, не врать — умалчивать.

Джедаи говорят: открытая душа — пустая душа; ситхи говорят: открытая душа — мёртвая душа. Или наоборот... здесь и теперь Юно не хотелось вспоминать прочитанное; книжная мудрость казалась пресной. Она откинулась на дерево стены, баюкая в руке тёплую жестяную кружку. Мир вокруг был до краёв наполнен гомоном весёлых разумных. Юно смотрела на их простые, румяные, открытые лица. Эти люди собрались вместе, чтобы друг другом заслониться от тревоги; в них жила великая тревога — но почему

- то совсем не было страха.

Одарённостью Юно не обладала, но бесконечная война приучает видеть в разумных страх... возможно, бесконечная война понемногу вытравливает из тебя способность видеть вообще хоть что-либо, кроме страха. Но сейчас Юно смотрела на землян и думала, что очутилась в каком-то сказочном мире... нет, не то: ей казалось, будто она сама из сказки, — родной и привычной, яркой и страшной сказки, — выпала в реальный мир.

Здешние незамысловатые разумные, — все одного биологического вида, единой расы, — казались ей глубже и причудливее, чем гивины или мон каламари; белая метель за окном полыхала всеми цветами спектра — на фоне воспоминаний о некогда столь цветастом космосе; и даже война, ничтожная по галактическим масштабам земная война казалась... осмысленной? да, вот верное слово: смысл.

Юно тихо повторила его вслух.

- Что? — спросил Коля, отвлекаясь от разговора и оборачиваясь к девушке с улыбкой на ясном лице.

- Всё хорошо, — ответила Юно, возвращая улыбку, — я хотела спросить... Но кто-то уже хватал Половинкина за рукав гимнастёрки, требуя рассказать ещё что-то; кто-то размахивал листом серой бумаги, предлагая написать какое-то письмо в какую-то «газету»...

Девушка решила, что пора, пожалуй, выйти на свежий воздух.

- Пойдём, коминтерновская! — крикнула баб Саша, уловив движение Юно.

Толстуха радостно протолкалась сквозь людей, сгрудившихся у дверей тамбура — «сеней»; люди охотно расступались и почти каждый говорил Юно что-нибудь весёлое и приятное: сейчас они любили её так же, как любили своего сегодняшнего героя, орденоносца Николая Половинкина. Администраторы, конюхи, доярки, механизаторы... многие из них уже познали боль, уже потеряли кого-то из близких; но горе отступало, потому что потери оплачивали победу, и Половинкин виделся им частью этой грядущей, неизбежной победы.

Баб Саша протащила её через темноватый тамбур, потянула на улицу. Они вывалились из тепла и веселья на мороз; снег ударил в лицо и горло. Юно запахнула ворот.

Довольно широкую, загодя расчищенную дорогу постепенно заметало. Женщины пошли рядом. Баб Саша взяла Юно под руку.

- Дак откуда ж ты такая? — спросила хозяйка плавгостиницы, — На испанку не похожа: больно светлая.

- Что? — Юно склонилась к попутчице.

- Сама, говорю, откуда? Дом твой где? Дэ-о-мэ. Дом.

- Корулаг, — бездумно ответила девушка, прежде чем сообразила прикусить язык.

- КоруЛаг? Это где ж такой?

Юно неопределённо помотала в воздухе рукой: далеко. Баб Саша понятливо покивала.

Они как раз добрались до пункта назначения, шмыгнули в дверь низкого дощатого домика и деликатно разделились.

Обратно шли снова под руку, в умиротворённом молчании, по очереди оступаясь и поддерживая друг друга; толстуха поскальзывалась от усталости и лишнего веса, Юно — из солидарности. На улице у входа в здание степенно общались мужики и парни, но в тамбуре оказалось совсем пусто, сумрачно и уютно. Возвращаться в жару пока не хотелось.

- Ну, давай здесь присядем, коминтерновская, — предложила баб Саша и, не дожидаясь ответа, грузно опустилась на какие-то сваленные вдоль стены брёвна.

Юно устроилась рядом, сняла «ушанку», пригладила отросшие волосы. Ослабила ворот: в «полушубке» она и так постоянно чувствовала себя, как в домике.

Толстуха с одобрительным и каким-то немного жалостливым выражением смотрела на девушку. Юно знала, о чём хочет заговорить баб Саша, и сама хотела бы разговаривать, но не умела начать; да ведь и женщина не умела тоже. Хозяйка гостиницы нерешительно открыла рот; в тот же миг распахнулась внутренняя дверь. На женщин дохнуло жаром и знойким запахом печёных клубней. По тамбуру деловитой рысцой пробежал коротко стриженый немолодой мужичок; напяливая шапку, выскочил на улицу — женщин скребнуло стужей.

- Андрей Антоныч... — сказала баб Саша, кивая на дверь. — Положительный мужчина, в управлении работает. Дак а раньше-то в милиции работал.

- Неужели? — сказала Юно, слегка сомневаясь в точности произношения.

- Дак точно. Его из следователей выперли в тридцать шестом годе. На подследственного накричал, за то и выперли. [17]

Разговор понемногу клеился. Говорили, как и предполагалось, о Половинкине.

- ...Дак любила я отца его, — говорила баб Саша, — ох и любила. Знала б ты, коминтерновская...

- Извините, — сказала Юно, с жадной неловкостью выхватывая детали; чужая, в сущности, история казалась ей необычайно важной — здесь, в полутёмном тамбуре, где случайные сообщницы прятались от всего мира.

- Дак что там... любила. А он, вишь, другую выбрал. Мать Колькину. Всегда такой был — всегда по сердцу выбирал, по сторонам не смотрел, вперёд, вперёд!..

Баб Саша взмахнула пухлой рукой, тихо рассмеялась — с неяркой, давно отжившей грустинкой.

- Горевала я... ох, коминтерновская!.. Думала уж руки на себя наложить. Дак что там, спасибо матери, матерь не дала. Помню, хворостиной меня ходила...

- А потом?

- Дак что потом... погоревала да перестала. Не век же горевать. Так и жила. Покумились мы с его матерью даже, с Колькиной-то. Понемногу успокоилась я. Так и жила.