Наш человек на небе (СИ) - Дубчек Виктор Петрович - Страница 48

- Театр... — сказала Юно, — смотри, там люди пьют — что это? Коля повернулся.

- Шампанское. Советское шампанское. Вино такое, с пузырьками. Нет, не дорогое совсем!

Он рассмеялся. Юно улыбнулась в ответ, но всё равно как-то странно. - Шампанское — признак материального благополучия, признак зажиточности! — с лёгким кавказским акцентом заявил буфетчик. — Берите девушке шампанское, товарищ старший лейтенант. И рыба сегодня очень хорошая у нас, берите.

- Берём, берём, — кивнул Половинкин, доставая деньги. Его немного покоробила манера буфетчика... даже не манера, а сам факт того, что здоровый мужичина в такое время стоит за прилавком. Лишь расплачиваясь Коля заметил, что у буфетчика нет обеих ног, и не стоит он, а сидит на высоком стуле с приколоченными дополнительными ручками. Коле стало немного стыдно и он поскорее увёл Юно за один из освободившихся столиков у кадки с пальмой.

- Видишь: «признак зажиточности», — сказала девушка, запуская ровные белые зубы в бутерброд с рыбой. — А ты споришь.

- Да он так просто, — отмахнулся Коля, — сказал просто так. - Как пьеса называется?

- «Травиата». Вроде как «Падшая». Только она не виновата, при капитализме все, даже самые честные люди — всё равно вроде как падшие. Потому что при капитализме невозможно не замараться, будь ты даже самый честный.

- А ты себе представляешь, например, Двуула, который сейчас сидит и «Травиату» слушает?

Коля фыркнул, разбрызгивая вкусные пузырьки:

- Скажешь! Хотя, знаешь, неправильно так думать о боевом товарище. Даже о Двууле...

Говорили вполголоса: в гомоне буфета никто б, конечно же, не услыхал — но по привычке.

- А-ри-сто-кра-тизм, — сказала Юно, задумчиво рассматривая пальму сквозь бокал. — Ваша власть, Советская власть — аристократична. Подчёркнуто аристократична. Настолько, что ты просто этого не видишь. Никто из вас этого уже не видит и не понимает. Я не знаю, зачем вашим ситхам понадобилось целый народ превращать в настоящих лордов, но... - А кстати, — оживился Коля, находя повод сменить тему, — я всё забываю про этих ваших «лордов-ситхов» спросить... Он твёрдо знал, что опера — это просто опера; шампанское — всего лишь шампанское; и никакого «статуса» ни в том, ни в другом нет и быть не может. Статус — это, например, стахановец. Или лауреат Премии имени Сталина. Или Герой Советского Союза — как сам Половинкин.

Он снова приосанился, с гордостью оглядывая буфет. Жаль, конечно, что Герой он пока только секретный. Зато так, прямо скажем, даже немного героичней получается. Потому что настоящий НКВДшник должен уметь хранить важную информацию, добытую... тьфу ты! вот отвлёкся глупо как.

- Да! — сказал он, поворачиваясь к спутнице. — Вот я что хотел спросить: вот эти ваши ситхи, они...

Прозвенел звонок. Юно так и подскочила:

- Пойдём! Пойдё-ом же, Коля. Ах, как мне здесь хорошо... и спасибо за рыбу. Пойдём!

Но всё кончается: умерла Виолетта, смолкли скрипки, упал занавес. В задумчивой тишине вышли они в высокие двери; улица встретила их морозом. Коля пониже надвинул шапку. Народ расходился не спеша, словно трагическая история падшей красавицы требовала степенного, уважительного расставания.

- Гораздо лучше, чем Леонкавалло, — сказала Юно, поворачиваясь на ступенях.

Она прощально вскинула голову, высматривая фигуры на фронтоне. Половинкин придержал девушку за то место, где, по его расчётам, под тулупом скрывалась талия.

- Давай завтра ещё раз сходим, а? — мечтательно протянула Юно. Наверное, быть «аристократкой» ей понравилось.

- Не получится, — сказал Половинкин. — Мы завтра улетаем. Она удивлённо повернулась, проследила за его взглядом — прикреплённый капитан в сапогах на тонкой подошве переминался возле автобуса.

- Ты знал? — спросила девушка.

- Нет. Почувствовал.

- Как?..

- Я же НКВДшник.

Юно привстала на носках и, не обращая внимания ни на капитана, ни на редеющую толпу зрителей, прижалась поцелуем к пухлым Колиным губам.

- Бульк! — сказала труба.

Карбышев машинально приоткрыл рот, — запоздало, в силу давно вкоренившейся привычки, — но звукового удара не последовало. Просто: «бульк!», сытно, утробно — и всё.

- Ничего-ничего, — успокоил его Калашников, — это всё хорошо, так и должно быть. Заодно свойство скрытности достигается. Карбышев покосился на передатчик. Секунда, другая...

- Дмитрий Михайлович! — ожил динамик. — Наблюдаю, есть накрытие. Разрешите проверить?

- Разрешаю. Выстрел практический, проверяйте свободно.

- Товарищ генерал-лейтенант, — вмешался Калашников, — нет тут выстрела. Только мина. Болванка самая обычная, а выстрела нет. Ни пороха, ни гильзы...

- Мда, орёлик, я уж вижу... Только в строгом смысле — всё равно ведь выстрел.[18]

- А, ну это да, так точно.

Генерал с улыбкой посмотрел на Калашникова. Быстро сержант освоился: от прежней робости его и следа не осталось. По крайней мере, в общении с Карбышевым.

На огневом рубеже они стояли вдвоём: перед испытанием Михаил Тимофеевич божился, что его изобретение влёгкую управляется в одни руки. Покамест не соврал. Ещё б оно и било согласно заявленному...

- Дмитрий Михайлович, нашёл! — сказал динамик. — Расхождение фиксирую в двенадцать метров, даже поменьше. Доставать не буду, он в снег ушёл глубоко, разрешите не доставать? Вхождение фиксирую несомненное!

- Разрешаю. В укрытие уходите, мы сейчас серию работаем.

- Слушаюсь! Подтверждаю в укрытие.

Генерал повернулся к Калашникову.

- Двенадцать метров... на такой дистанции — точность снайперская.

- Так ветра нет, товарищ генерал. Да и пристрелял я его заранее, вы же знаете. Тут упор бетонный врыт, тут цапфы приварены. По рискам поставил да работай себе, ничего.

- Пятьдесят миллиметров, на два с полтиной... — задумчиво проговорил Карбышев. — Нет, Михаил Тимофеевич, результат выдающийся. И отношу я его на счёт отсутствия именно что порохового заряда. Калашников польщённо приосанился.

- Но это частное моё мнение, — осадил его генерал. — Может статься, просто и повезло. Давайте-ка серию сработаем.

Он щёлкнул тангентой передатчика:

- Осипов, вы там в укрытии?

- Так точно, Дмитрий Михайлович. Всё чисто, подтверждаю.

- Давай, Михаил Тимофеевич, — кивнул Карбышев, отходя с рубежа и облокачиваясь на тележку с боеприпасами. — Сколько?

- Сначала три давайте, товарищ генерал, — ответил Калашников, деловито подтягивая матерчатую ленту со вздутыми карманами; из карманов торчали хвосты пятидесятимиллиметровых практических мин. — Я тут из брезента пошил сам, не очень ровно получилось. Но ничего, в крайнем случае зажуёт просто, это ничего. Вот здесь нитка рвётся, снаряд падает... сейчас, я лучше так покажу.

Он ухватился за приваренный сбоку болт и оттянул казённик... по крайней мере, другого названия для этой хлипковатой дверцы на пружине Карбышев сходу не подобрал. Продёрнув край ленты куда-то вглубь каморы, сержант отпустил болт; пружина захлопнула казённик.

- Вот и всё, — сказал Калашников. — Разрешите приступать?

- Приступай, орёлик, приступай, — кивнул генерал.

Михаил Тимофеевич кашлянул, потёр ладони и потянул за проволочный спуск.

- Ча-ча-бульк! — радостно сообщила труба. Клочья разорванного брезента осыпались на снег.

- Извините, — развёл руками изобретатель, — пока лента только одноразовая получилась. Слишком быстро тянет он её.

- Это всё?

- Ну да, товарищ генерал. Все три ушли.

Первым делом Карбышев склонился к бетонному блоку. От трубы дохнуло жаром, снег вокруг основания развезло слякотью. От основания в сторону крепости тянулся толстый силовой кабель в ядовито-оранжевой оплётке. Генерал присел на корточки, достал из футляра очки и проверил риски на стальных цапфах.

- Я так понимаю, без отката? — с некоторым недоверием уточнил он, разгибаясь и отряхивая колени. — Нагруженный ствол? Призрак авантюриста Курчевского одобрительно покачал налысо бритым черепом.