Наш человек на небе (СИ) - Дубчек Виктор Петрович - Страница 53

Откинувшись на броню, Старкиллер слушал совершенно бессмысленный, но удивительно душевный разговор. Не просто слушал: он молчал, но теперь воспринимал себя участником беседы, как будто единственная инициативная, — и совершенно бессмысленная, — реплика всё же сделала его равным. Дикарство — это нежелание учиться. А юноша привык учиться, привык видеть в постоянной учёбе единственный способ выжить: в такие условия с самого детства поставил его Владыка Вейдер.

Привычка свыше нам дана, думал Старкиллер. Не всё ли равно, чему учиться, если главное — стать первым учеником?..

Им овладело беспокойство. Он поёрзал на броне: нет, комбинезон с подогревом надёжно защищал от холода. И всё же место хотелось переменить. Он быстро запустил руку под плащ, прикоснулся к рукояти меча подушечками пальцев. Ласкающая причастность к оружию всегда успокаивали Старкиллера. Здесь, среди планетян, привычное стремление оглаживать металл меча понемногу отступало — и вот вернулось.

- Надо идти, — сказал юноша, поднимая голову.

- Э?

- Быстро.

Повинуясь его напряжённому голосу, танкисты попрыгали с брони на ломкий фирн. Они успели пробежать всего метров пятьдесят, когда за их спинами гулко громыхнул разрыв. Пару секунд в ушах гулял басовитый свист; сбитых с ног людей обсыпало льдом и землёй.

- Э! — сказал Асланов, отплёвываясь от грязи. — Это что же, бомба?

- Снаряд артиллерийский, — отозвался более опытный Лизюков, — из-за Припяти бьют. Опять самоходки подогнали, наверное.

- Шальной?

- Кто знает... больно уж точно засадил, видал? Пристрелялась, выходит, фашистская гадина. Прощупывает, выходит.

Вытряхивая из-под обшлагов землю, он повернулся к Старкиллеру:

- Ну, спасибо, товарищ. Говорили-то про твои способности много, а вот так — впервые вижу.

- Не стоит благодарности, — по-русски ответил ситх. На полигоне ещё визжали девичьи голоса, но Старкиллер знал, что пострадавших там нет. Включая ёжиков.

- А и пострадал бы — так ради дела.

- Знаю, отец. Я не боялся, ты знаешь. Но кто-то должен был охранять самолёт, а эти четверо... для штурма они были лучше подготовлены, объективно. Ты знаешь.

- Знаю, — проворчал Сталин, откидываясь в кресле. — Всё я знаю. Ноги под вечер болели страшно... хотя какой вечер: три утра. От проектора ещё тянуло рабочим жаром лампы. Поспать часа четыре, затем работа со сводками, затем завтрак, затем совет, встреча с англичанами... впрочем, не будем портить себе настроение, ограничимся пока мыслями о завтраке.

- Ты ел?

- Да, отец. Я ничего не хочу, я пришёл сказать...

- Всё я знаю.

Он действительно всё сейчас знал и всё понимал и гордился сыном. Нельзя, никак нельзя было показывать — но страшно гордился. Яков, сын от первой жены. От Като, любимой его Катерины... Она умерла в седьмом, когда Иосиф Джугашвили был ещё намного моложе. Хуже умел контролировать свои чувства — жизнь учила-учила, да научила не вдруг. За его спиной уже были годы тюрем и скитаний, организация боевых дружин, съезды, стачки, контрабанда оружия, публицистика... И даже прозвище — «кавказский Ленин».

Он устало потёр веки.

Всё было — а настоящей тяжести не ведал. Молодость. Катя умерла, оставив младенца Якова. Иосиф уже тогда понимал, что хорошим отцом стать не сумеет: дело революции отбирало всё время и все силы. Он знал, что сын не виноват в смерти Като, но преодолеть иррациональную обиду на визжащую розовую зверушку не умел. Не бывает в мужчинах инстинктивной отцовской любви; отцовская любовь всегда начинается с того, что мужчина распространяет на детей любовь к их матери. Но Катерина умерла; его сердце ослепло от боли.

Прозрение потребовало долгих лет; однажды Иосиф посмотрел на подросшего сына и увидел в нём продолжение себя — и продолжение безумно любимой жены. Отцовское чувство пришло к Сталину поздно — и тем прочнее. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Он занимался делом, потому что всё проходит — лишь дело остаётся. Снова газеты, съезды, аресты, ссылки, побеги, борьба — которая всё меньше сохраняла черты героизма и всё больше превращалась в работу. Как мог, он старался уделять внимание сыну.

Мужчина, который между делом и семьёй безоглядно делает выбор в пользу семьи, рискует закончить свои дни в подвале Ипатьевского дома — погубив и семью, и дело. Сталин, в отличие от большинства его недоброжелателей, уроки истории принимал всерьёз: в подвал не собирался — и уж тем более не мог допустить, чтобы в подвале сгнила вся Россия. Иногда любовь к близким можно проявить единственным честным способом: отдав всего себя делу.

...Кого должен любить революционер?..

«Революционер — человек обречённый. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Всё в нём поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией». [20]

Он поднял взгляд на сына. Яков сидел очень тихо: их встречи сделались слишком редкими, и молодой мужчина, кажется, приучился ценить саму возможность быть рядом с отцом.

«Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нём единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции». [21]

Ох, если бы всё было так просто...

Иосиф Виссарионович смотрел на сына, смотрел с любовью, какая, — по словам Нечаева, — вовсе не подобала революционеру. Он думал о том, насколько близорук был лидер «Народной расправы», насколько не умел видеть за деревьями леса.

Нет и не может быть революционера — без любви к людям. Всё прочее — не более чем инструмент. Все прочие... жертвы?..

Сердце дрогнуло, как тогда, на свежей могиле Като. Сталин глядел на сына, глядел с великой отцовской гордостью и великой отцовской любовью. Он думал о бесконечном множестве случайностей, жаждущих разлучить его с Яковом; невозможно предугадать их все, почти невозможно предотвратить. О сын! а если бы ты упал с крыши Рейхсканцелярии?..

Сталин вспоминал, как почти сразу после известия о пленении Якова из шведского посольства осторожно намекали о готовности посодействовать в обмене... сколько они там просили? миллион шведских крон? Потомки викингов выродились в базарных торговок, им уже не понять логику настоящего человека. Сталин не стал бы покупать сына даже за пятьдесят крон — потому что не продал бы его и за сто тысяч миллионов. Сын мой! Яков мой! не променял бы тебя на тысячу генералов и даже фельдмаршалов!.. Иосиф Виссарионович глубоко вздохнул, мысленно отстраняясь от неуместных чувств; чувства всегда иррациональны.

«Хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего».

Это после попытки самоубийства... «юнкер Шмидт из пистолета»... любовь, глупая ранняя любовь. Сколько же ему тогда было? Восемнадцать?.. А теперь уже почти тридцать пять; выправился сын, стал мужчиной. Жизнь, куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа.

Яков почувствовал взгляд отца, поднял голову и улыбнулся.

- «Гхмерти»? — иронически спросил Сталин.

- Прости, отец. Я не знал, у своих ли оказался. Сын Сталина не должен был попасть в плен.

- А «гхмертишвили» должен? Высоко метишь.

Яков рассмеялся и развёл руками.

- Зачем эти фокусы с флагом? — спросил Иосиф Виссарионович, указывая мундштуком трубки в сторону остывающего проектора.

- Разве плохо? — удивился Яков. — Отличный фильм получится, пропагандистский фильм.

- А ты подумал, можно ли будет показать такой фильм? — скептически заметил Сталин.

- Мы захватили Гитлера, — произнёс Яков тоном, исключавшим всякие сомнения: случайную «командировку» в Берлин он полагает высшей точкой своей карьеры.

Сталин нахмурился:

- Гитлер — фигура одиозная. Гитлер по-своему честен. Он говорит вслух то, что другие империалистические лидеры не могут позволить себе говорить вслух из соображений морального характера, из соображений внутренней политики и внешних интересов. Убери Гитлера — и противоречий морального характера между Германией и остальным Западом не останется. Это даст возможность Германии снова сблизиться с остальными странами Запада. Он выдержал паузу, оценивая реакцию сына.