Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 43

Мы снова принялись ворочать камни. «Ну какой в этом смысл?» — мучился я и стонал от непомерной тяжести. И кто-то рядом со мной так же стонал и еще бормотал заветные слова молитв или заклинаний…

Садыку тоже пришлось поработать. Он безропотно стаскал за кибитку жерди, уволок желоб, поставил дверь на место. Табиб тем временем прохаживался по огороду, расталкивая овец ногами, задирая воинственного козленка. Иногда оп бросал в нашу сторону долгий взгляд, и в нас чудесным образом возбуждалось горячее желание таскать на себе камни всю оставшуюся жизнь.

Злой старик поднял обеими руками гладкий камень, похожий на его собственный череп, и вдруг повалился на спину. Изо рта хлынула черная кровь.

— Он умирает! — закричал я. — Садык!

Работник прибежал, сел на корточки перед телом.

Потом пришел табиб и произнес слова отходной молитвы. Старик дернулся и затих.

Я подполз к толстым ногам табиба, захрипел — голос почему-то пропал:

— Чего вы хотите от нас? Не верите, что мы больные?

Передо мной возникло необъятное лицо со свесившимися набок подбородками. Заплывшие узкие глазки источали мудрость и покой.

— На все воля аллаха, человек. Смирись. — Невыразительный, будто сдавленный, голос. — Скоро мы узнаем твою судьбу.

Мамлакат опять сидела с камнем на коленях, который не могла дотащить до сая, и тихо плакала. Табиб подошел к ней, отодвинул сетку с лица.

— Иди в кибитку, — сказал он.

Я оглянулся на Худайбергена. Тот в ужасе улыбался, закатывал глаза, силясь встать на колени, но руки его подламывались, и он падал плечом на камни.

И вот бог уходит. Его длинный, просторный чапан с продавлиной на месте зада колыхался и подергивался, будто оживший. Под большими ичигами с редкостными резиновыми кавушами хрустели и вминались мелкие камни, раздвигались крупные. Ходить табибу по камням было трудно…

Вдруг мне стукнуло в голову, что сейчас решается моя судьба. Или только что решилась.

— Хозяин! — засипел я в страхе. — Куда же вы?!

Он обернулся.

— Я не заставляю работать. Можешь уходить.

«Можешь уходить» — это звучало как приговор, поэтому снова захотелось работать. И Садык начал громко растолковывать то ли мне, то ли всем нам, да так, чтобы слышал хозяин:

— Если не работаете, лечения не получится! Нельзя теперь останавливаться! Даже если смерть будет подходить — все равно нельзя!

И мы старались с усердием, похожим на безумие. «Довести дело до конца! — вбивал я себе. — Если начал, то иди дальше, товарищ Надырматов. До самой сути…» Вскоре я уже ничего не соображал. Даже не знаю, носил ли я вообще камни. Скорее всего просто ползал к саю и назад, как неразумное дитя, которое не научилось ходить…

— Не надо лежать! — чей-то шепот. — Вставайте, вставайте…

— Ты, Мамлакат? — язык с трудом повиновался мне. — Ты уже вернулась из кибитки? Что тебе сказал табиб?

— Я за вас тоже попросила… — еле слышно ответила она. — Я рассказала, что вы хороший… что вас тоже надо полечить…

— Значит, он уже лечил? Он тебя выбрал?

— Нет, нет… Табиб-ака меня полюбил…

— Как полюбил?..

Она, кажется, не ответила.

…Я лежал, раскинув руки, и кровавый туман плавал перед глазами. И ясная мысль: кончаюсь. Уже ничто меня не поднимет. Так со мной уже бывало: тело вдруг превращалось в мертвечину, отказываясь жить, а мозг не хотел умирать.

Я кусал губы, рыдал, заставляя себя перевернуться на бок, потом на спину. Так я перекатывался бревном в сторону сая, пока не свалился в ледяную воду. Холод встряхнул меня, тело ожило, ощетинилось всеми волосками. Сибирский способ воскрешения из мертвых. После нещадной порки (и до революции так бывало, и при Колчаке) мужиков тащили в прорубь, и многие из них возвращались с того света уже на своих ногах. Как я сейчас: выполз из воды, поднялся и куда-то пошел.

С гор накатывался туман, обволакивая все подряд липкой влагой. Камни зловеще отражали бледный свет луны, сильно обкусанной каким-то небесным хищником. Кибитка Садыка показалась мне нагромождением глины, камней и деревянных обломков.

— Мамлакат! Худайберген! Садык! Кто тут есть? — Я сипел, хрипел, сморкался, чихал и еще сотрясался от холода. За мной тянулась водяная дорожка.

В ответ на мои натужные звуки ровно шумел сай да испуганно блеяли овцы в загоне. Я ударился всем телом о запертую дверь кибитки и свалился вместе с ней в теплую темень. Я ползал по тесному пространству хижины, принюхиваясь к запахам пищи… Отыскал мешочек с окаменевшими кусками хлеба, потом нашел сушеный урюк, несколько шариков курта и густую завесь из ремней вяленого мяса, должно быть, архарьего, под потолком, провонявшим копотью и дымом священной травы испанд (или исирик) — это были запахи жизни прежних времен…

Я снял с себя всю одежду и даже пытался выжать ее. Потом закутался в старые кошмы, которыми был накрыт земляной пол, и принялся пожирать все подряд — мясо, курт, сухари… Я одновременно ел, спал и оплакивал свою судьбу — ведь мне отказано в лечении, в спасении от чахотки. Меня одного оставили здесь. Меня уравняли с мертвым курбаши Убайдуллой в праве на жизнь…

Во сне на меня опять надвигался (как локомотив!) огромный несуразный череп с пустыми неровными глазницами, из которых вытекал черный дым или туман, или пар. Я отползал от него и стрелял из нагана в его ужасные лошадиные зубы. Но пули почему-то летели мимо.

Утром приехали двое работников табиба на узких, приземистых арбах, приспособленных специально для горных троп. Они стояли в нерешительности у входа в кибитку, разглядывая мои голые пятки, торчавшие из вороха кошм.

— Ты кто? — спросил Садык напряженным голосом. Этот голос и разбудил меня. — Если ты дух, то отдай нам Мамлакат. Куда ты ее дел?

Я вылез из кошм, они узнали меня и начали громко браниться и даже хотели поколотить в качестве мести за испуг и за съеденные яства. Садык еще больше стал похож на общипанную птицу с кривой голой шеей. Вторым работником оказался Турды, длиннорукий и сутулый, похожий на верблюда. Когда я в угнетенном состоянии, когда мне плохо и больно, мой мозг начинает сравнивать людей с животными. Тоже какая-то колея жизненных процессов…

— А разве Мамлакат и Худайберген не в кишлаке? — спросил я, торопливо одеваясь. — Разве табиб-ака не выбрал их для лечения?

— Худайбергена выбрал, а женщину не выбрал. Она осталась здесь! — Морщинистое лицо Садыка задергалось в плаксивой гримасе. — Мамлакат! — выкрикнул он, сложив ладони рупором. — Где ты, Мамлакат, отзовись!

— Подожди… — пробормотал я. — Ночью, кажется, овцы кричали.

Мы нашли Мамлакат в загоне для овец. Животные уже не блеяли. Сбившись в кучу, они тупо смотрели на тело девушки, висевшее на неоструганной балке навеса. Маленькие ступни ее ног почти касались земли, усеянной овечьим пометом и клочьями грязной шерсти. Стоптанные, дырявые кавуши валялись возле опрокинутого чурбана для рубки мяса.

Она словно указывала мне дорогу, словно говорила своим поступком: так будет лучше для всех и для тебя, Артыкджан…

Садык сидел на овечьем помете и плакал. Ведь он очень надеялся, что Мамлакат какое-то время еще протянет и будет с ним здесь. Ведь ему нужна была именно такая, ушибленная жизнью больше, чем он, за которую даже калым никто не потребует. Что хозяин, что его работники, одним миром мазаны. Все они были падки до слабины, даже в таком чахоточном обличии…

— Не надо было говорить ей, что аллах ее уже не выберет, — бурчал Турды, вынимая ее из петли. — Они же очень глупые, эти бабы. То сжигают себя, то вот — повесилась. А два года назад одна прыгнула со скалы…

Смерть Мамлакат не потрясла меня. Я уже приспособился к жизни среди мертвых. Каким-то краешком ума я понимал, как это ужасно, что это более ужасно, чем чахотка или сама смерть…

— Возьми ее за ноги, — сказал мне Турды. — На арбу положим.

— Куда повезешь? — спросил я.

— Как куда? В кишлак, на кладбище. Там и обмоют бесплатно, и мулла есть.