Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард - Страница 83

И не хочется думать, что каждая копейка слеплена из тяжких трудов, крови, пота, вытья по ночам от болей в костях и тоски в душах да полита слезами покинутых семейств. Каждая копейка — кусок рабочей жизни. Вот и стоит всегда над таким весельем запах крови и мертвечины. Большое жертвоприношение идет! Кто-то пожирает ломтями и кусищами твою унылую жизнь — разве не волнительно? Разве не захватывает дух от острых ощущений?

И бьются в радости с пеной у рта деревенские дурачки в вывернутых шубах, с размалеванными лицами. И с ними баба с бородой, известная всем Бороду-ля, — то хохочет, то плачет, то обзывает кого-то последними словами.

А какой-то мужичонка в новом картузе по самый нос вдруг замирает среди веселья или выползает в задумчивости из толпы. Знать, предчувствие беды стукнуло в головенку: может, кто-то из домашних помер, не дождавшись отца семейства с заработков? Прислонясь к забору, плачет пьяными слезами, трезвея с каждым всхлипом. Судорожно шарит по карманам — может, не до конца обобрали? Может, случится чудо? И бывает, что господь приголубит грешника. Замечает вдруг мужичонка ассигнацию, втоптанную в грязь. Или «княжеская» щедрая рука засовывает ему за пазуху «жмень деньжат». Или что-то провалилось в карманную дыру да застряло за обмоткой. И мужичок, обалдев от счастья, бежит к аналою, ставит самую толстую свечу, а то и две во благодарение господу богу за чудо, а также Софрону Мартыновичу. А потом спешит в шинок, корчму, блудный дом. Ведь не до конца еще размахнулся душой, ведь держал ее взаперти столько месяцев, и, может, случая больше такого не представится, чтоб гульнуть по-людски.

И вот он опять неотличим от других, пьет, ест, поет и пляшет, как и все вокруг, волтузит кого-то, и его волтузят неизвестно за что, и баб осоловелых охаживает чуть ли не на паперти церквушки, где еще не догорела толстая свеча, а то и две. Содом и Гоморра!..

Вот куда мы ворвались на громыхающей телеге с хрипящей лошадью в хомуте.

— Расступи-ись! — рвет воздух пронзительный голос Матвея Африканыча, и люди шарахались прочь, кого-то сшибло, кто-то закричал.

Но увязли мы в людях, как в песке. Набросились они на нас.

— Кто такие? Почто несетесь, закатив шары?

— Напоить! — кричит издали «князь». — Вусмерть! От моего имени! За мой счет!

Дурачки в шубах первыми увидели тела на телеге, подняли хай, тут и другие начали протирать глаза. Бочкарев налегал на голос:

— Да, да! Смотрите! Энто мой Сенька помирает! А энто Прокл Никодимыч! Из болота вынули! Вы по-гляньте, что с ним сделали нехристи!

Толпа и вовсе притихла, кто-то стряхнул с головы шапчонку, и все дружно начали обнажать головы. Только рыжий долговязый гармонист не мог остановиться, все порывался доиграть частушку, его успокаивали со всех сторон подзатыльниками и оплеухами, пока он не свалился с гармонью и не уснул.

— Ой, мои кровиночки! — пронзительно запричитала Бородуля и хотела упасть на тела, как водится на похоронах в деревнях. Ее покамест удержали. Толпа расступилась, и «князь», оттолкнув «княгиню», подошел к телеге. Лицо побледнело, напряглось. В ручище хрустнул блестящий козырек модного картузика из разных клиньев.

— Говори, говори, Африканыч. Излей горе, — проговорил он растерянно.

— Мне Сеньку спасать надо! Да товарища похоронить!.. — Бочкарев вдруг ударил меня ногой, сшиб с телеги. — Энтот татарчонок! Погляньте! Из той компании! Моего Сеньку подстрелил, как и Прокла! Истинный хрест! Вот и ружье! Погляньте — военное! Разве у татарвы из улуса может быть такое военное? Убивцы где-то здесь, в селе! Пропивают грабленое, как все честные люди…

Меня тут же хотели разодрать на части, «князь» не позволил. На одних гаркнул, другим дал по морде; «бояре» и дураки пришли ему на помощь. Он схватил меня за волосы, поставил на ноги.

— Покажи нам своих, оол[10]. Живой останешься. Клянусь!

Бочкарев помчался дальше, сшибая раззяв и отдельных пьяных, засекинская лошадь едва не падала, спотыкаясь и вскрикивая, как человек. А меня потащили по избам, превращенным в кабаки и постоялые дворы «на сезон», по многим лавкам и магазинам, где убийцы должны обменивать «брюшное золотишко» на жизненные блага.

Бочкарев домчался до своих ворот, и тут лошадь грохнулась на мостовую, сломав оглобли… Засекин в это время сидел за большим бражным столом в «горенке для путников». Тут же была винная лавка с приказчиком — стенка из полок, заставленная бутылками, бутылями, банками, туесками. Бывший сыщик поил на свои кровные трудные денежки красногорских мужиков. Уже перезнакомился со всеми, даже облобызался со старшим на вечную дружбу до гроба. И тут внезапно заполошный голос, зовущий домочадцев и приказчиков.

— Никак хозяин?! — поразился Засекин. — Надо поздороваться…

Он вскочил из-за стола и пошел к выходу из горенки, новые товарищи хватали его за полы зипуна и рукава.

— Да сядь ты, мил человек! Почто всполошился? Хозяин сам придет, в пояс поклонится, если надо…

В низких дверях и столкнулись лицом к лицу. И оба отпрянули друг от друга, однако Бочкарев успел поймать Засекина за бороду — обычный прием усмирения буйных мужиков.

Засекин тоже действовал привычным способом — ударил коленом в пах, и грузный Матвей Африканыч со стоном повалился на порог, загородив дорогу своим помощникам. Правда, фальшивая борода сыщика осталась у него в руках, будто в утешение.

Засекин с ловкостью покатился кувырком по столу, расплющив остатки огромного курника, — кусочки бараньего сала и картошки брызнули в разные стороны. Затем вывалился из рубленого окна под стекольный звон. И следом — жалобный крик хозяина:

— Прокла он убил! Хватайте! Ну что же вы!

Несколько человек разом полезли в окно и застряли, порезались о торчавшие обломки стекла. Кто-то побежал вкруговую — через дверь.

Гневный Бочкарев накинулся на растерянного зятя, стерегущего винную стенку. Завернул ему «свинячье ухо», обычное наказание для тупых и ленивых приказчиков.

— Почто дал ему в окошко выпасть! Прогоню-у-у!

— В сей момент поймаем, тятенька! В сей момент! — заверещал тот, скривившись от боли, однако не сопротивляясь.

— Да и мы подможем, Матвей Африканыч, — сказал старшой красногорских мужиков, похожий на журавля, обутого в поршни для потехи. — Приказывай…

Я вырывался из рук, тащивших меня по селу, и орал: может, Засекин услышит? Он-то придумает что-нибудь! И еще я пытался объяснить этим озлобленным и плохо трезвеющим людям, кто именно убийца. Но я уже был частицей зла в их глазах, и меня лупили без всяких скидок на возраст и жалкий вид, принуждая искать дружков по душегубству, которые затерялись где-то среди порядочных людей… Жизнь продолжала готовить меня к каким-то будущим особенным лупцовкам и пинкам. Если принять известный тезис, что ничего зря не происходит.

Меня гоняли по каким-то грязным закоулкам-переулкам, вталкивали в какие-то дворы и сараи, затаскивали по шатким лесенкам на сеновалы, где спали вповалку мужчины и женщины, несмотря на ясный день.

— Такой малой и уже убивец! — удивлялась «княгиня», не отставая от нас. — Ну, посмотрите на него! От горшка два вершка и уже!

Ее законный мужик сжал мою шею до хруста позвонков.

— Можеть, знаешь, куда золотишко запрятали? То, что из Прокла вынули? И из других. Ведь многих побили, да? Вон сколько мертвых встречается по всей тайге кажный год!

Его пальцы были сильные, не ведали, что творят. Я забился, закудахтал и мог, наверное, тут же кончиться, если бы не «князь». Он начал вырывать меня из рук домохозяина, тот не пускал.

— Ну дак схлопочешь, Парамон Ильич! — И «князь» врезал кулачищем по золотым зубам. — Запиши повреждение за мой счет, Парамоша! Во сколь себя оцениваешь?

Он пришлепнул сотенную бумажку к окровавленному лицу благодетеля. Аглая Петровна вскрикнула, хотела грудью встать на защиту родного человека, но тот натужно засмеялся.