Копья народа (Рассказы и повести) - Иванов-Леонов Валентин Георгиевич - Страница 2

Утром Кумало проснулся, когда соседи еще спали. Он ополоснул лицо водой и, не позавтракав, отправился на работу. В черном леденеющем небе светились звезды. Поеживаясь от ночного холода, Кумало зашагал по неосвещенному переулку. Из шалашей — пондокков, из домов с заклеенными бумагой окнами доносились приглушенный разговор, перебранка невыспавшихся людей.

Он почти миновал локацию, когда перед ним выросли двое здоровенных полицейских. Один из них, со вздернутым носом, сказал насмешливо:

— Эй, Джон, куда спешишь? — Для полицейских все африканцы — Джоны.

Кумало остановился. «Кто они — настоящие полицейские или?..»

— Ночной пропуск.

— Но комендантский час только до пяти. Уже шестой час, — ответил Кумало, пятясь и оглядываясь назад. — В локации не нужно ночного пропуска.

— Ты нас не учи. Нет пропуска?

— А что я сделал? Я иду на работу.

Он не успел отпрыгнуть. Полицейский со вздернутым носом схватил его за руку. Кумало рванулся изо всех сил, но «бобби» поднес к его носу дубинку.

— Хочешь попробовать?

Щелкнули наручники на запястьях.

Кумало с горечью вспомнил о хозяйке, которой он не заплатил за квартиру. Теперь она решит, что он сбежал. И еще он подумал о Ребекке Нгойи, девушке из редакции. Станет ли она навещать его в тюрьме или забудет о нем? Ведь их дружба только началась…

Его ввели в полицейский участок — мрачное помещение с зарешеченным окном. Под потолком — электрическая лампочка без абажура. Слева, у грубой деревянной скамьи, стояли два пария гангстерского вида, скованные друг с другом наручниками. У двери дежурил полицейский-африканец с коротким копьем. За непокрытым столом сидел сержант-европеец в форме, застегнутой на все пуговицы. Он строго взглянул на арестованного — ни тени улыбки или дружественного участия на жестком, сухом лице.

— Нет ночного пропуска! — отрапортовал курносый полицейский. — При аресте оказал сопротивление.

— Имя?

Кумало встретил враждебный взгляд сержанта и понял: этот властный служака сидит здесь не для того, чтобы разбирать, виновен арестованный или нет. Его задача доказать африканцу, что если он арестован, то арестован правильно.

Кумало выдали потертое одеяло и втолкнули в камеру. Ни кроватей, ни стульев, ни скамеек. Африканцы разных возрастов лежали на цементном полу, завернувшись в одеяла или подложив их под себя.

Слева от Кумало сидел пожилой мужчина. Он был арестован за незаконную продажу самогона — скокиаана. Справа — угловатый африканец лет тридцати, по имени Мозес — рабочий с текстильной фабрики. Его арестовали за неуплату налогов. У него было семеро детей. Мозес, однако, не распространялся о своем горе и держался спокойно.

— Ты за что? — спросил он Кумало. Кумало объяснил.

Мозес буднично кивнул:

— Урожай собирать поедем. Время такое — уборка. Всех подряд арестовывают.

— Не поеду, — отрезал Кумало.

Мозес удивленно посмотрел на него:

— Ты что, в первый раз?

В полдень арестованных сковали попарно и повели по Притчард-стрит в суд. У здания суда вытянулась длинная вереница грузовиков и фургонов, запряженных волами. На подножках сидели фермеры в широких шляпах, с обветренными лицами. Они ожидали окончания суда, чтобы отвезти осужденных африканцев на фермы.

Почти все дела были о нарушении законов о пропусках. Африканец задержан на улице, один из его многочисленных пропусков в личной «книжке банту» не в порядке: десять дней тюрьмы или штраф два фунта. Подсудимые не протестовали, во всем соглашались с судьей. Кумало раздражала трусость этих людей.

Клерк докладывал;

— Бродяжничество. Задержан без пропуска, мой лорд.

Судья, покосившись на подсудимого, выносил приговор:

— Десять дней или два фунта штрафа…

За барьер встал молодой африканец. Он держался смело и независимо.

— Задержан без ночного пропуска, мой лорд, — доложил клерк. — При аресте оказал сопротивление.

Судья открыл было рот, чтобы изречь приговор, но африканец вклинился:

— Констебль ударил меня.

Судья недовольно пожевал губами и посмотрел на парня, как смотрят на человека, который не умеет себя вести.

— Я вижу, ты хочешь отнять у меня время. Находясь в чужом, европейском городе, ты должен беспрекословно повиноваться властям.

— Иоганнесбург мой город, Я здесь родился.

— Баас![5] — рявкнул судья.

— Я здесь родился, баас. Констебль ударил меня…

— Год тюрьмы без замены штрафом. Следующий.

Теперь Кумало понял, что те, кого он считал трусами и глупцами, вели себя разумно. Судье ничего не докажешь. А ведь он, Кумало, сопротивлялся при аресте.

К нему подошел бур с рыжей, седеющей бородой. Он остановился перед арестованным, вскинув выгоревшие густые брови, и, деловито разглядывая его колкими, глубоко посаженными глазами, словно перед ним была лошадь, спросил с кротостью, которая не вязалась с его угрюмым обликом:

— Слушай, бой, хочешь поехать ко мне на ферму? Подпишем контракт на год — и никакого суда.

Кумало подозрительно заглянул в светло-голубые колючие глаза бура. «Что за человек? Кажется, я где-то его видел. Но где?»

Бур вытер платком загорелый лоб, на котором белела полоса от шляпы.

— Христианин?

— Да.

— Я соблюдаю все воскресенья. Церковь неподалеку.

— Сколько будете платить?

— Три ранда в месяц. Церковь рядом. Как зовут?

Кумало ответил.

По лицу плантатора пробежала какая-то тень. Густые выгоревшие брови поднялись. Бур пристально, с интересом взглянул на парня.

На соглашении, которое подписал Кумало, плантатор поставил свою подпись: «Фан Снимен».

К вечеру приехали на ферму. Кумало огляделся: двор, окруженный высоким забором с колючей проволокой, длинный глинобитный барак с узкими прорезями вместо окон, крепкие, окованные железом ворота, сторож с ружьем. Настоящая тюрьма. И здесь ему предстоит провести целый год!

Старший надсмотрщик Урбаньяк — бур лет сорока, с большими оттопыренными ушами — приказал прибывшим построиться и произнес краткую речь, суть которой сводилась к тому, что батраки должны работать честно, им будет заплачено сполна, за нарушения будут наказывать.

Потом всех повели в барак. Здесь стояли ряды цементных прямоугольных блоков. Каждый блок заменял собой постель. Кумало получил одеяло. Матраса не полагалось.

Утром всех подмяли надсмотрщики. Рабочие съели по миске махью — жидкой забродившей каши — и отправились в поле. Надсмотрщики — буры и африканцы — ехали верхом. У каждого длинный свернутый съямбок — ременный кнут. На лицах — ни вражды, ни злобы: словно гнали рабочий скот.

Солнце еще не появилось. Малиновое пламя заливало восток, счастливо улыбалось новое утро. Кумало шагал в колонне оборванных людей. Здесь были и те, кто попал сюда по контракту, и заключенные, которых Фан Снимен «арендовал» за небольшую плату у департамента тюрем.

Отряд остановился на картофельном поле. Кривые красные грядки уходили к горизонту.

— На месяц работы, — сказал Мозес, тот самый африканец из Иоганнесбурга, у которого было семеро детей.

— Неужели можно все это убрать? — Поле казалось Кумало необъятным.

Надсмотрщик подтолкнул его рукояткой съямбока:

— Не разговаривать. Построиться.

Все выстроились поперек грядок, и лопоухий Урбаньяк, имевший склонность к речам, снова произнес наставление: рабочие должны соблюдать прямую линию, не отставать и выбирать все картофелины из земли до единой.

— Помолитесь и начинайте!

Передвигаясь, Кумало и Мозес перетаскивали за собою мешок. Надсмотрщик ду Прииз то и дело соскакивал с лошади и шарил руками в земле, проверяя работу африканцев. Это был желчный, озлобленный человек, какой-то потертый и выцветший. Кумало работал тщательно, и надсмотрщик ни разу не поймал его. Мозесу дважды досталось кнутом по спине. Он вынес это стойко, не издав ни звука.