Ларец - Чудинова Елена В. - Страница 30

• Предыдущая
• 30/143
• Следующая

– Ты вить рисуешь, – Параша, смутясь, протянула маленькой послушнице грифель. – Смотри, как этим ладно рисовать, пальцы не пачкает. А когда грифель изотрется, надо просто дерево ножичком обточить, вроде как колышек острят.

– Да ты чего, такое добро раздаривать! – Надёжа начала испуганно отмахиваться обеими руками от грифеля, словно он был сердитой осою.

– Сама же сказала. Я обратно сразу в Сабурово вернусь, – настаивала Параша. – Возьми на память, будешь обо мне вспоминать.

Огорченное лицо Надёжи разом сделалось спокойным и совсем взрослым.

– Прости, касатка, вспоминать я о тебе не стану.

– Разве я тебя обижала? – оторопела Параша.

– Господь с тобой, нет. Только незачем монастырским подарки на память дарить. С глаз долой, из сердца вон, касатка. Хоть и очень я тебя полюбила, а забуду, чуть за ворота выедешь. Кто завтра здесь будет жить, того и любить стану.

– Да что ж за грех такой, помнить о добрых людях?! – опять, в который раз, Параша не понимала, а потому сердилась.

– Ты мирская, не гневайся, обиды тебе нет. Просто из мира этого не понять. Мы здесь живем да Бога любим, говорила ж я тебе с самого начала, людские приязни тут мешают. Умираем мы для людей.

– Разве Бог людей любить не велел? – Параше хотелось спорить.

– Велел, голубка. Хороших, плохих, родных и чужих, одинаково. Кого видишь, с тем по любви поступать, а помнить только о Боге. Единственная память, что монахине положена, молитва. В поминаньи моем не сомневайся.

– Надёженька, разве так можно жить? – Параше сделалось как-то не по себе. Веснушчатая же, как яичко ржанки, девочка в нищенском сизом ситце и вязаных чуньках, напротив, словно сделалась выше ростом, расхаживая по маленькой келье.

– В миру – никак нельзя. Начнешь в миру всех одинаково любить, только запутаешься. Хуже того, начнешь в миру всех равно любить, сам не заметишь, что злодеям от этого лучше будет, чем неповинным. Уж ты мне поверь, бывало такое. Для того, касатка, и монастыри стоят, чтобы слабая душа настоящей любовью любить умела.

– Что за любовь – настоящая?

– Любовь без страстей. Чтоб в каждом ребенке тебе виделось дитя, в каждой женщине сестра, в каждом мужчине брат, в каждой старухе мать, в каждом старике отец. А для этого – один запрет: слово «мое». Только скажи «моя сестра» – и все другие тебе уж не сестры. А в миру только калики перехожие своего не имут.

– Я бы не смогла эдак, – тихонько произнесла Параша.

– Тебе и не надо, – улыбнулась Надёжа, – каждому свое есть место на Божьем свете. Лишь бы порядок стоял, а порядок таков: с одной стороны мирских людей солдаты защищают, от врагов чужеземных, с другой – монахи, от бесовской рати. Худо, когда порядок нарушен.

– Разве такое бывает?

– Бывает, – Надёжа старательно перекрестилась. – Есть страны, что без монастырей.

– Языческие-поганые?

– Хуже, голубка. Христианские. В стране Ангрии, хоть взять, был злой царь, что всех монахов из монастырей выгнал, а сами монастыри роздал слугам своим как дачу. Давно это было, а так и живут с той поры.

– Разве царь может быть злой? Он вить народу своему отец.

– Когда отец, а когда и подмётыш, – Надёжа вдруг вздрогнула и поднесла ладонь к губам.

– Небось у нас такого не может сделаться, народ честной не допустит.

– Не моего то ума дело, голубка, – Надёже явственно наскучило вдруг говорить. – Пойду я, пожалуй, да и тебе надобно собираться-укладываться.

– Ты меня, может, и забудешь, а я тебя запомню, – Параша вновь протянула девочке грифелек. – Возьми не на память, а чтобы поминанье записывать. Да запиши Елену Сабурову.

– Богу только имя нужно, – Надёжа, просияв, ухватила карандаш, а затем обняла Парашу и, по-монастырски, поцеловала в плечо. В следующее мгновение ее серый платок промелькнул уже под узким оконцем кельи.

Параша свесилась с подоконника вниз: обманчиво теплая осень позолотила уже кое-где купы розовых кустов, словно колокола собора отразились в зеленой листве. В дорогу, пора в дорогу. Где-то сейчас Нелли, в Петербурхе ли уже?

Наступило Воздвиженье, и Нелли с Катей, опасаясь змей, что ползут в этот день отовсюду к своим особым лазам, уводящим на зимний сон, старались объезжать лес подальше.

– Слышь, сегодня и ночевать лучше в деревне где, – окликнула подругу Катя, силясь обогнать.

– Если найдем ее до темноты, деревню-то! – Нелли засмеялась и послала Нарда вперед. Побуждаемый к соревнованию, рванулся и Рох.

– Найдем!!

Есть ли, подумала Нелли, большее щастье на свете, чем скакать вёдрым осенним днем вперегонки по открытой дороге, вольно раскинувшейся меж полей. Вот гудит утоптанная земля, столкнувшись с тяжелой, как гора, тушей, а копыта уже оторвались от нее в долгом, долгом полете… Ах, люди-кентавры, верно в самом деле вы были, коли я слышу сейчас игру каждой мышцы, что переливается под этой лощеной шерстью, коли меня перехлестывает ликующее стремление к победе, переполняющее грудь благородного животного… Шенкеля мои сильны, и не различаю я теперь, где кончается лошадиная плоть, а где начинается моя…

– Змеи-то боятся лошадиного духу! – крикнула она на скаку, оборачивая к Кате налитое румянцем лицо.

– Так то нормальные змеи, – отозвалась Катя. – А сегодняшние, сдвиженские, вообще, сказывают, о семи головах…

– Переводи на рысь, деревня! Задавим кого, не дай Бог!

Дорога побежала медленнее. Соломенных бурых крыш было мене дюжины под старыми ивами, доступные руке ветви которых явно пошли на косые плетни между избенками. Голосов не слышалось, только квохтали куры и блеяли козы.

Катя наклонилась в седле и постучала в косой ставень рукоятью кнута.

– Кого нелегкая несет? – Что-то застучало, и из черного проема окошка высунулась местная баба-Яга, как, во всяком случае, показалось Нелли. Быть может, это была всего лишь очень дряхлая и сердитая старуха с длинным костистым носом.

– Накормишь проезжих людей, старая? – Катя тряхнула кошелем.

Окно опустело, зато через некоторое время, изрядно долгое, стукнула подвешенная на кожаных петлях дверь. Старуха, обутая в огромные зимние валенки, и впрямь опиралась на клюку.

– А не лихие будете? – Яга недоверчиво глянула на всадников из-под руки.

– Тьфу, глупая, – рассердилась Катя, – не видишь, что ли, барина?

– Глаза не видят, не я, – шамкнула яга. – Нешто у меня барская еда найдется?

– Хлеба да печеных яиц, больше ничего и не надо.

– Куры другую неделю не несутся, а хлебушек только пушной.

– В начале-то осени пушной хлеб? Это она от злости, – оборотилась к Нелли Катя. – Еще кто, кроме тебя, есть в деревне?

– Кому ж быть, хлеб доубрать надо, время к молотьбе.

– Старая, не вводи в гнев, не видишь, нам поесть да заночевать надо. У кого в избе просторнее?

– Да кто ж у нас ночует, все в город едут.

– Какой такой город?

– Известно, Велецк.

– Велецк вроде дальше должен быть, – удивилась Нелли. – Хорошо б, конечно, Платошка, до города добраться. Тут ночь коротать радости мало. Старуха, как до Велецка прямей проехать?

– Да вон, по дороге, что через Старую Тягу, – старуха мотнула головой за огород.

– Поскакали, Платон! – Нелли ударила каблуками.

Деревушка-невеличка мигом затерялась позади. Небо сияло прохладной лазурью, и осенняя паутина поблескивала по межам.

– Ни разу еще такое место гадкое не видали, – хмыкнула Катя. – Ведь было у этой карги, все небось было.

– А, ну ее к лешему, – Нелли поправила на скаку треуголку. – Третий час пополудни. Ну правду доскачем засветло? Знаешь ведь, я кашляю в черных избах ночевать.

– А еще чишешь и сморкаешься. Всю ночь.

– Ну тебя совсем, – Нелли помчалась вперед.

Местность между тем изменилась. Леса не приблизились, но по обеим сторонам дороги то там, то здесь замелькали болотца. Одно, другое, пятое… Вот уж черная стена камышей стала сплошной, а дорога под копытами сменилась полусгнившей гатью.

• Предыдущая
• 30/143
• Следующая