В синих квадратах моря (Повесть) - Золототрубов Александр Михайлович - Страница 55

Коваленко все это время наблюдал за ним, он видел, что в душе Грачева идет борьба, что за эти дни он как-то помрачнел, осунулся, казалось, его ничто не интересовало — ни море, ни корабль, ни сам Серебряков. Доктор вновь заговорил:

— С Леной так и не решил, а ведь она все-таки твоя законная жена, — начал было доктор, но, увидев, как заострилось лицо Грачева, умолк.

— Ее не тронь, понял? — сердито сказал Петр.

Над заливом метался леденящий ветер. Было сыро и зябко. Петр прикрыл броняшку иллюминатора, задернул темно-коричневую шторку и сел за стол. Не по себе было от разговора с адмиралом. Адмирал не кричал, не возмущался, как это нередко делает флаг-связист, и все же на душе остался неприятный осадок. «Кажется, он решил, что я хлюпик…» В соседней каюте, где жил начальник РТС, кто-то задушевно играл на гитаре. Потом все стихло. Петр услышал за переборкой голос:

— Жаль Грачева, парень-то он смышленый. Прямой.

— Куда ему тягаться с Голубевым, тот скользкий, как медуза, — отозвался другой голос.

— Серебряков мог бы отстоять Грачева, но он не осмелится возразить адмиралу.

Тишина. Потом тот же голос добавил:

— Серебряков не смолчит. Неужели адмирал станет рубить с плеча?

Петр так и не узнал, чей это голос с хрипотцой. Было похоже, что Кесарева, а может, и начальника РТС.

Корабль покачивался у причала. Все сильнее завывал на палубе ветер, все громче били о борта волны. Грачев, заламывая пальцы, гадал, чем все кончится. Любое наказание, только бы не списали с корабля… Когда Петру было тяжело, он доставал письма отца. Вот и сейчас открыл стол, извлек из ящика пожелтевшие листки. Первое попавшееся письмо. «Любаша, говорят, что тот, кто отдал свою жизнь морю, больше никого не может так сильно полюбить. А я вот делю любовь между тобой и морем. И сейчас, когда у нас будет ребенок, ты стала еще дороже, и как обидно, что нет тебя рядом. Война разлучила нас.

Береги себя, Любаша. Сын у нас будет, я верю…»

В коридоре послышались шаги. Петр сложил листки. В каюту вошел Леденев.

Вы, кажется, собирались на концерт?

Петр сослался на занятость, дав понять, что концерт его вовсе не интересует. Он уже знал о том, что полчаса назад Леденев ходил на соседний корабль к адмиралу Журавлеву. О чем они там говорили? Ясно, о нем. Но что? Петру было непонятно, почему это Леденев стремился играть на пианино в те минуты, когда он находился в кают-компании. Музыка всякий раз напоминала ему жену, и Петр вновь все переживал. Так было до тех пор, пока однажды в каюту не зашел Серебряков. Он спросил, как дела и почему в кают-компании он, Грачев, был такой хмурый. Может, обидел Кесарев, когда заспорил об Ушакове? «Нет, я люблю Ушакова, люблю его пауку побеждать! — спокойно ответил Петр. И уже тише добавил: — Замполит на пианино играл, ну а я о Лене…»

Серебряков похлопал его по плечу. «Понял, Петя, все понял…» С тех пор Леденев не играл при Грачеве.

— Говорил о вас с адмиралом, — нарушил молчание замполит. — Он спрашивал, есть ли у Грачева силы победить море. Понимаете? Я защищал вас…

— Все подстроил Голубев. — Петр чертыхнулся. — Уж как он мне подмазывал. Вы извините, товарищ капитан третьего ранга, но я его не терплю.

— Не будем о нем. — Леденев рубанул рукой воздух. — Учитесь отвечать за себя. Тот, кто в других ищет порок, но не видит свой, не достоин уважения. Но вам я верю. Помните ту, свою мину? Ну вот…

Слова замполита ободрили Грачева, хоть он прекрасно знал, что Леденев, должно быть, не за этим к нему пришел. Петр с обидой в голосе сказал, что, видно, не плавать ему больше на корабле. И сам замполит как-то намекал ему.

— Не надо отчаиваться, — перебил его Леденев.

— Тут вот у меня все, — Петр ткнул себя в грудь.

Леденев, будто не видя этого, продолжал:

— Я к вам, собственно, по делу. Вы, кажется, были в гостинице у Савчука?

— Был.

— Я тоже его видел, он как раз на катере в Заозерск шел. На лодку комсомольцы пригласили. Он отдал вам дневник отца.

Петр попросил у Леденева закурить.

— Вода размыла несколько листков, — Грачев жадно затянулся дымом.

— Петр, я понимаю, — Леденев встал. — На корабле молодежь, не все знают, как воевали их отцы… Я обещаю возвратить дневник в сохранности.

Петр почувствовал, как верткий комок подкатился к самому горлу. Он достал из-под койки кожаный чемодан.

— Вот он…

Леденев бережно взял толстую, измятую на сгибах тетрадь, завернул в газету и весело, чтобы рассеять волнение лейтенанта, сказал:

— На днях будем испытывать торпеду. А знаете, кто се конструктор? Евгений Антонович Савчук!

Для Петра это было не ново, сейчас он надеялся услышать от замполита, какое решение принял адмирал, но тот только плечами пожал. А что, если сходить к Серебрякову?

Душно в каюте. Петр открыл иллюминатор. На палубе прохаживался Голубев, ожидавший катер с крейсера. Только бы к нему, лейтенанту, не заходил. Перед ужином Голубев хвастал, что ему предложили идти в дальний поход. На учебу он оформляется, а то бы пошел.

— Тоска съест по морю в Ленинграде, — вздохнул Голубев. Он сжал пальцы в кулак. — А вы, милый лейтенант, мне свинью подложили с этим Гончаром. Фитиль от адмирала чуть не отхватил. Ну, ошибся я насчет сна на вахте, показалось мне. Зачем шум поднимать? Кляузы…

«Ты сам кляузник», — мысленно ответил ему Петр.

— Тяжело вам на корабле, вот бережок — в самый раз, — продолжал Голубев. — Я так и сказал адмиралу. Но Серебряков против. Он, как известно, ваш защитник. Не мудрено, ведь Ира…

— Я прошу вас… — вспыхнул Петр.

Колючие глаза Голубева уставились на него.

— А в море-то слезки льем, а?..

Петру стало зябко, и он задраил иллюминатор. Было слышно, как в кают-компании кто-то играл на пианино. Музыка чем-то напоминала ему рычащее море. Сходить к адмиралу?..

Шумно в кубрике. Моряки спорят о романтике, ссылаются на авторитеты. Но, когда Леденев поднялся с банки, разом все стихли.

— Я тут достал дневник одного подводника, — начал Леденев.

Скупые, лаконичные записи. Днем и ночью на глубине и у берега заносил в свою тетрадь детали и события командир лодки капитан-лейтенант Василий Грачев. Пожелтевшие листки… От них веяло морем, пахло гарью и порохом. Моряки, затаив дыхание, слушали замполита, будто не он, а тот самый командир лодки стоял перед ними.

«…Весь день были на позиции у вражеского берега. Ночью торпедировали танкер. Ну, а что нам принесет утро?..

На рассвете сигнальщик обнаружил конвой. Два транспорта и три корабля охранения. Атаковать! Через несколько секунд мы услышали два взрыва. Фрицы пошли кормить рыбу. Теперь надо уходить от преследования. Изменили курс. Акустик услышал шум винтов „охотников“. Нас забрасывают глубинными бомбами. В кормовой отсек хлынула вода.

Трое суток на глубине. Выдюжили! В бухту входили под залпы…»

«…Погиб коммунист Артем Коваль. А мне все кажется, что он сидит рядом. Ночью это случилось. Мы поставили на фарватере мины, а на рассвете в брюхо транспорта пустили торпеду. Фашистские катера забросали лодку бомбами. Кормовой отсек залило водой. Коваль успел задраить переборку, и в другие отсеки она не пошла. „Ты рискуешь, Артем“, — сказал я матросу по телефону. Он ответил: „Воды не боюсь, я ж дельфин“. Артем не молил о помощи и тогда, когда захлебывался в отсеке. К вечеру устранили аварию и всплыли. Артем был мертв.

В этот же день пять матросов вступили в партию».

«…Всю ночь стоял у перископа. Утром уснул на час, и так рад — во сне виделся с Любашей. Она сказала: „Вася, теперь ты — отец“. Ура, да здравствует сын! Сил у меня прибавилось…»

«В тыл врага высадили пятерых разведчиков из батальона морской пехоты. Счастливого пути, ребята! Их командир. — высокий бородатый моряк — пожал мне руку и сказал: „Ждите нас на этом самом месте завтра на рассвете. „Языка“ надо взять“.

Весь день неподалеку от фиорда мы лежали на грунте. Скучища! Ребята сердились: „На фронте вовсю наши бьются, а мы слоняемся без дела!“ Эх, ребята, может, от „языка“ зависит судьба операции, а вы хнычите?.. Сам я тоже сомневался, чтобы так быстро разведчики сцапали фрица.