Багатур - Большаков Валерий Петрович - Страница 26

Оставив саврасого на попечение агтачи, Олег вошёл в юрту, раздвигая дверной полог. Под ногою заскрипел порожек.

— Запомни, — сказал арбан-у-нойон назидательно, — наступать на порог юрты — это тяжкое оскорбление хозяину.

— Извини… — пробормотал Сухов.

— Ничего, переживу.

В юрте было тепло, в очаге горел огонь, под ногою прогибались толстые войлока. Шёлковая занавеска-перегородка была отдёрнута, не пряча постель, застеленную одеялом из верблюжьей шерсти. Жерди-уни ничем не покрывались изнутри, всё было по-простому, по-походному, а на крюке, поближе к огню, висела попона-потник, добавляя жилищу вони.

На маленьком коротконогом столике стояли две чашки с кумысом и медная тарелка с желтоватыми лепёшками сушёных молочных пенок и рассыпчатым творогом.

— У меня сегодня лишь «белая еда», — сказал Изай, — зато она не тяжелит.

Пройдя к дальней стенке, он ухватился за пару тюков и вытащил их на свет. Порывшись в одном, половец вынул синюю шубу и швырнул под ноги Олегу.

— Одевайся! Как добудешь что получше, вернёшь.

Добавив к «приданому» меховые штаны, гутулы и заячьи носки, Изай сунул руку во второй тюк, с мехами, и достал оттуда малахай. Сухов не стал кочевряжиться — скинув гамбезон, переоделся в «зимнюю форму». И быстро согрелся.

— Хорошо… — вздохнул он, присаживаясь на груду кошм. — Тепло…

Арбан-у-нойон хмыкнул только и подбросил в огонь сухого кизяка — к дымогону поплыла сладковатая гарь.

— Саблю я тебе тоже выделю, — сказал он, — а вот лишних броней не держу, будь добр, сам их добудь, с бою возьми.

— Возьму, — твёрдо сказал Олег и поинтересовался: — Изай Селукович, а кто над вами поставлен? Кто тут сотник, кто тысяцкий?

Куман кивнул и ответил:

— Сотней Эльхутур командует, молодой, да ранний. Такой не просит, такой говорит: «Давай, да побыстрей!» И попробуй скажи ему что поперёк — мигом пожалеешь, что не страдаешь немотой! Не дурак, но умом не остёр, сотник — его законное место. Скажут ему — напади на тысячу врагов и победи! Нападёт и победит. А вот сам думать не привычен, Эльхутуру приказ надобен. Вот тысяцкий наш, Бэрхэ-сэчен, иначе устроен. Бэрхэ-сэчен умён, но разумом лисицы. И бережлив, не позволит бойцам умирать зазря, по нужде только. Вот и исхитряется Бэрхэ-сэчен, чтобы этой нужды не возникало. А уж темник наш, Бурундай-багатур, почти что догнал самого Субэдэя — видит далеко, думает наперёд. У врага ещё только появляется желание, а Бурундай уже предвосхищает его. Правда, неосторожен он, не таит мыслей своих, говорит, как режет, а всем ли правда удобна? Слишком острый клинок плох тем, что иногда прорезает свои ножны… Ты мне лучше ответь, чего это на тебя так Бэрхэ-сэчен взъярился?

— Точно не знаю, но догадываюсь. Если я откроюсь, обещаешь ли сохранить в тайне сказанное?

Изай молча вытащил нательный крестик и поцеловал его.

— Ведомо тебе, — сказал Олег, — что тысяцкий послом был?

— Наслышан.

— А насчет того, что Гуюк-хан тоже слал своих людей к князю киевскому, известно ли?

Изай с интересом посмотрел на Олега.

— Не знал о том, — сказал он, — но не удивляюсь. Хан Гуюк гневлив и мнит себя царём в степи, даже слово Бату ему не указ.

— Гуюк-хан направлял в Киев сначала одного посла, потом другого. И обоих Бэрхэ-сэчен убил.

— Ого!

Половец нахмурился, покачал головой.

— А я ещё и пожурил его за это… — досадливо сморщился Сухов. — Хватило ж ума!

— Если об этом прознает хан Гуюк… — протянул арбан, — то он призовёт своих китайских палачей, и те предадут Бэрхэ-сэчена изощрённой казни. И никто не спасёт тысяцкого, даже Бату-хан, ибо жизнь посла священна! Да-а, Хельгу, трудно тебе придётся… Чую, не отстанет от тебя Бэрхэ-сэчен, пока не сведёт в могилу!

— А это мы ещё посмотрим, — пробурчал Сухов.

После продолжительного молчания он сказал:

— Изай Селукович, научите меня монгольскому.

Половец не удивился просьбе, кивнул одобрительно.

— Правильно мыслишь, а то так и останешься джадом — чужаком. Ну, речь половецкую ты разумеешь, а здесь все ею пользуются. Однако, ежели ты не желаешь всю жизнь в нукерах проходить, то язык Чингисхана знать надобно — на другом с тобою ни нойоны, ни ханы разговаривать не станут… Это, — сказал Изай, подбирая щепотью сушеный творог, — хурут.

— Хурут, — повторил Олег.

— Это… — половец хлопнул по доспеху.

— Куяк! — ввернул Сухов.

— Худесуту хуяг, — поправил его арбан и щёлкнул по шлему: — Дуулга.

— Дуулга.

Указав на щит, висевший на вогнутой стене, Изай выдохнул:

— Халха.

— Халха.

Половец потянул саблю из ножен:

— Хэлмэ!

— Хэлмэ… Сабля — хэлмэ или ножны?

— Сабля, — подкинув нож, Изай назвал его: — Хутуг.

— Хутуг.

Арбан дотянулся до ножен с мечом и постучал ногтём по рукоятке:

— Мэсэ. Меч, значит.

— Мэсэ.

— Лук — номо.

— Номо.

— Стрелы — тумер булсуу.

— Тумер булсуу.

— Топор — алма хунэ.

— Алма хунэ.

— Булава — гулда.

— Гулда.

— Копьё — жада.

Повторить Сухов не успел — за стенами юрты гулко забили барабаны. Подняли хриплый вой длинные кожаные трубы-карнаи, и чей-то пронзительный голос завопил:

— Дэр-халь! Хош-халь!

— «Сейчас и повеселее», — перевёл арбан-у-нойон, торопливо поднимаясь с места. — Сбор!

Изай стремительно покинул юрту, Олег поспешил за ним следом. Агтачи бегом подвёл коней.

— Хельгу, неси попону! Живо!

Сухов метнулся в юрту и вынесся обратно, держа в руках нагретый потник — пусть коню будет приятно.

Олег потрепал саврасого по холке, будто извиняясь, и положил на его спину ненагретую попону — негде ему пока греть. Поверх попоны — чепрак, отороченный бахромой из мягкой кожи, на чепрак — седло с крутыми луками, окованными бронзовыми узорными пластинами, с бронзовыми же стременами. Затянув подпругу, снял оброть[94] и надел уздечку, плетённую из узких ремешков. Готов к труду и обороне.

А вот Изаю Селуковичу приходилось решать ту же задачу в два действия — его гнедому тоже полагался доспех. Надо было скрепить на спине коня две обширные боковины из толстой кожи, опускавшиеся ниже колен, за седлом увязать накрупник, спереди — нагрудник с нашейником, а на голову гнедку конскую маску надеть.

Олег приметил, что Изай сам собирался в поход, исполняя все воинские повинности, а вот юрту сворачивали боголы арбана. Разделение труда.

Пока половец споро затягивал ремешки, собрался весь его десяток — крепкие парни в поперечно-полосатых куяках, расписанных зелёными, розовыми, красными, оранжевыми красками и украшенных вышивками. Нукеры никогда не мылись, но и не воняли особо, от них шёл запах дыма и мускуса. Изай крикнул им что-то непонятное, и те стали представляться по одному:

— Хасар! Джарчи! Судуй! Чимбай! Тайчар! Курух! Хуту! Итурген! Алтан! Джельмэ!

Олег вскочил на саврасого и громко отрекомендовался:

— Хельгу!

Трое или четверо из десятка дружелюбно оскалились, остальные хранили каменную непроницаемость. Сухов, правда, не шибко-то и расстроился — новичков нигде особо не жалуют. Ничего, стерпится-сдружится…

Показался сотник Эльхутур, за ним следом ехали барабанщик с двумя барабанами, трубач с рогом на перевязи и щитобоец с большим медным щитом-гонгом.

Придирчиво проверив, в порядке ли оружие у его подчинённых, Изай взлетел в седло и махнул рукой: за мной! Десяток потрусил следом за командиром. Олег завертел головой. Десяток? Сотни, тысячи, десятки тысяч стронулись с места! Женщины с пронзительными песнями разбирали юрты, сворачивали войлоки, сдвигали косые решётки и вьючили всё это на верблюдов, вместе с медными котлами, железными таганками и чувалами с пожитками. Одноколки-тэргэн скрипели нещадно громадными колёсами, несчётные табуны топтали степь, поднимая тучи пыли, смешанной с сухим снежком.

Вся орда порысила, покатилась, понеслась на север, следуя напрямки «аяном» — «волчьим ходом», ускоренной тропотой.[95]