Hospital for Souls (СИ) - "Анна Элис" - Страница 15

— Дело в том, что… — Хосок неуверенно двигается в сторону палаты. — Он плакал вчера вечером. Я никогда не видел его таким, — доктор машет рукой медсестре и послушно следует за ним. — И он молчит. Он и раньше молчал, когда я говорил с ним, но сейчас будто… не слышит меня.

— Это реакция на травму, — спокойно объясняет врач. — Я имею в виду слезящиеся глаза.

— Я думаю, ему просто больно, — не унимается Хосок, растирая губы ладонью. — Чонгук никогда бы не признался в таком, но…

— Хосок, — тот останавливается посреди коридора и поворачивается к нему. — Хоби, — обращается более ласково. — У вашего друга нет серьёзных повреждений. У него не сломана ни одна кость, у него нет сотрясения. Да, при ушибах боль может быть интенсивнее, чем при переломах, но Чонгук – молодой сильный парень. Пара недель, и он будет, как новенький.

— Чонгук был весь в крови, когда я нашёл его. Всё лицо: его нос, губы, бровь, щёки…

— Бровь рассечена, на щеках ссадины. А нос… — чуть устало повторяет доктор теми же словами, что произносил накануне. — Это из-за нарушения слизистой. Кровотечение было длительным и выраженным.

— Он дрожит, — вдруг выпаливает Хосок, настойчиво смотря ему в глаза. — Чонгука трясёт, будто его прошибает невыносимой…

— Это только из головы, — перебив, поясняет врач и едва ощутимо хлопает Хосока по плечу. В его голосе нет упрёка и раздражительности, разве что жалость. — Страх. Тревога, — Хосок, сдавшись, тяжело выдыхает и обречённо сморщивается – всё понимает. — Безысходность. Всё это идёт из головы.

Обезболивающее с этим вряд ли поможет, слышит по контексту Хосок. Очевидный факт, но от его осознания не становится легче. Он с благодарностью кланяется врачу, выдавив из себя неискреннюю улыбку, и направляется к Чонгуку, который пусть и молчит об этом, но нуждается в присутствии хоть кого-то рядом.

Чонгук – хороший человек, несмотря на все его колкости, несмотря на его природную грубость и притворство не нуждающегося ни в ком и ни в чём. А хорошие люди не заслуживают морального разложения. Они не заслуживают предательства. Хосок зацикливается на мысли, что во всём случившемся с Чонгуком есть вина Юнги. Именно о Чонгуке они говорили тогда в столовой. После упоминания о нём тот сорвался с места и побежал прочь, как бы громко Хосок ни просил его остаться на месте и не ввязываться в неприятности. Нужно быть идиотом, чтобы не догадаться, куда побежал Юнги, когда услышал имена Намджуна и Чонгука. А ещё нужно перестать вбивать себе в голову, что Юнги видел Чонгука, что он смог оставить его в таком состоянии, что не подумал даже о том, чтобы набрать Чимина или хотя бы прислать сообщение. Предупредить, что Чонгук совсем один, выброшен на землю, искалеченный и побитый, и нуждается в срочной медицинской помощи. Вот только Хосок не может. Не выходит думать ни о чём другом, кроме как о ноже в чонгукову спину. От Юнги. Куда же он делся? Почему не отвечает на звонки и бесконечные сообщения о том, что Чонгук в больнице и «Всё очень плохо, Юнги»?

Хосок аккуратно толкает дверь в палату и, переступив порог, замечает, что Чонгук сидит на краю кровати, свесив вниз ноги, и смотрит в пол. Его дыхание достаточно громкое, потому что он пытается дышать через рот, приоткрыв губы, покрытые корочками засохшей крови, и Хосок не знает, стоит ли ему проходить сейчас, когда Чонгук выбрался из своего кокона, в котором безуспешно пытался согреться. Не хотелось бы спугнуть его. Как минимум. Но Чонгук вдруг приподнимает руку, потянувшись к своему носу, и испуг накрывает Хосока, заставляя рвануть к нему и не дать натворить глупостей. При пальпации боль усиливается, говорил врач, лучше не трогать место ушиба. Хосок не может допустить, чтобы Чонгуку стало ещё больнее. Однако Чонгук и не касается самого носа. Он лишь подцепляет край пластыря, на котором держится повязка, отрывает марлевую салфетку одним резким движением и, отбросив её, пропитанную какой-то мазью, на тумбочку, устремляет взгляд на Хосока.

— Прости, — хрипит, будто в бессилии. Хосок понимает, что тот просит прощения за бессонную ночь. — И спасибо тебе, — кивает легонько, продолжая смотреть прямо в глаза. — Правда, Хосок. Спасибо.

Чонгук пуст. У него прозрачный взгляд, в котором нет ничего совершенно, в нём будто сломалось что-то важное, ценное. Что-то, что он берёг всеми силами, что защищал долгими годами, жертвуя многим. Чонгуку холодно. Хосок ощущает этот холод на себе: настолько это заметно по нему, сжавшемуся, но старающемуся как можно шире расправить плечи. Показаться сильным. Из Чонгука словно вырвали все светлые чувства прямо с мясом, поубивали нервные клетки, а под пустотой оставили маленькую корявую подпись «Это сделал я». Чтобы Чонгук всегда это помнил. Чтобы не смел забывать.

Хосок рассуждает, что если это действительно так, то Чонгуку вряд ли уже может стать хуже. Ведь хуже просто некуда.

— Ничего, дружище. Прорвёмся, — он присаживается рядом, повернув на него голову. — Порядок?

— Да, — у Чонгука слабо дёргается уголок губ. — Полный.

Хосок улыбается ему в ответ и, поднявшись на ноги, отворачивается к окну, из которого на подоконник льётся яркое солнце.

Чонгуку необязательно видеть, как бессовестно у Хосока начинают слезиться глаза.

*

Юнги тошнит. От столовской еды, которую он пихает в себя, сидя за столом в одиночестве, от запаха намджуновых духов, которым пропитались волосы, а главное – от себя самого. Весь вечер, всю ночь, всё утро он убеждал себя, что поступил правильно, что своими действиями спас Чонгука от смерти. Но как вчера, так и сегодня, всё, чего он желал сделать, вместо того, чтобы терзать себя мыслями, – это пустить пулю в висок. От каждого звонка Хосока и Чимина, каждого сообщения, в котором не было ничего утешительного, Юнги хотелось лезть на стену или проломить о неё свою безмозглую голову. Оправдана ли была такая жертва во имя Чонгука? Безусловно. Стоил ли Чонгук этой эмоциональной мясорубки, что сейчас перемалывала Юнги изнутри? Да. Он стоил всего. Заслуживал ли Чонгук того, что ему пришлось вынести? Нет. Этого Юнги заслуживал.

Юнги помнит то поведение: как Чонгук держался, хоть и не мог, и притворялся, что всё в порядке, что боль не такая уж и сильная. Он помнит тот взгляд: как Чонгук умолял остаться, просил не совершать ошибку и не позволять играть собой, как какой-то вещью, которую хотят заполучить любой ценой. Юнги пытается стереть эти воспоминания и прекратить мучить себя этими страшными картинками, но у него не выходит. А может, оно и к лучшему, может, это – его карма. Он обязан испытать на себе всё, что случилось с Чонгуком, потому что это его вина. Он сам позволил Чонгуку приблизиться, сам подпустил его к себе, сам подтолкнул к выводу, что тот должен защищать его. Из-за него Чонгук в больнице теперь, из-за него морально и физически страдает. Юнги уверен, что Чонгук никогда не простит его за это. Ни один нормальный человек не простил бы. И не знает, сможет ли посмотреть Чонгуку в глаза при встрече. Наверное, было бы проще умереть.

Еда совсем не лезет в горло: всё ещё тошнит от запахов, обезвоживания и недосыпа. Тэхён, подозрительно здорово выглядящий и наблюдающий за Юнги из своего угла, сожалеюще сводит брови. Юнги не удивлён. Слухи по их университету распространяются со скоростью света. Особенно те, что как-то связаны с Намджуном. Наверняка поэтому все так пялятся на него с утра и вежливо здороваются, проходя мимо. Даже те, с кем Юнги никогда не был знаком. Намджун – авторитет, которому никто не смеет перечить и которого все уважают (читай как: боятся). Кроме Чонгука. Чонгук вообще смельчак, и сколько Юнги его знает, он никогда не прогибался ни под чьё мнение, даже намджуново. И плевать он хотел на эту иерархию. Ему всегда было важно остаться человеком, который не станет пресмыкаться перед кем бы то ни было. Юнги уважал это в нём и уважает сейчас. Даже несмотря на то, что ему самому пришлось переступить через себя и отдаться во власть Намджуну. Это было только ради Чонгука, успокаивает себя Юнги, поднимаясь с места, только ради его благополучия. Но грудину всё равно жутко сдавливает, будто кто-то отнимает возможность дышать в полную силу, и Юнги решает выйти на свежий воздух, чтобы навести какой-никакой порядок в голове. Или хотя бы попытаться навести.