Hospital for Souls (СИ) - "Анна Элис" - Страница 3

Хосок – нейтральная сторона: его не бьют, не доканывают, но при этом не любят. У него нет проблем с учёбой, как у Юнги, и с дисциплиной, как у Чонгука, но он всё равно пытается соорудить из них нормальную компанию, в которой все будут друг за друга горой и в которой пицца с пивом по выходным и дружные прогулки с походами в кино или клубы.

Хосок любит своего предназначенного и уважает Юнги за его характер и воспитание, а с Чонгуком общается, разве что, из-за жалости. Из-за жалости с ним разговаривает – хотя разговором это назвать нельзя, скорее монологом, – из-за жалости делится учебниками, которые у того вечно вылетают во время драки из рюкзака и приземляются прямо в грязь или в лужу. И по этой же самой причине таскает для него еду из столовой.

— На, — присаживаясь, Хосок протягивает Чонгуку яблоко. — Укуси.

— Чимину отсоси, — Чонгук, не поднимая на него взгляд, продолжает доедать хот-дог.

— Завидовать – плохо, — смеётся тот. — Слушай, дружище, поднимайся, пока не отморозил себе жизненно важный орган.

Чонгук смотрит на него пару секунд, пытаясь понять, тупой этот парень или прикидывается, а потом, осознав, что, вероятнее всего, первый вариант – единственный правильный, закатывает глаза. Хосок к такому поведению привык, поэтому ничуть не удивляется, когда Чонгук всё же поднимается на ноги и начинает отряхивать джинсы от травы и пыли. Делает он это, естественно, не потому, что беспокоится о своём органе, а потому, что хочет уйти отсюда и просто побыть один.

— Не называй меня так. Мы не друзья.

— А вот это обидно.

— Правда глаза режет? — под нос бурчит Чонгук, посильнее укутываясь в толстовку. — Привыкай.

— С таким мудилой, как ты, это будет нетрудно, — Хосок кусает яблоко, провожая взглядом его удаляющуюся спину.

Чонгуку на это ответить элементарно нечего.

Впрочем, не так уж Хосок и далёк от правды.

*

Первое, что Чонгук видит, открыв дверь в туалете, – свечу. Пламя тусклое, освещающее пространство рассеянно, и гаснет, стоит только с размаху захлопнуть дверь. В помещении очень темно, не спасает даже просвет на оконном стекле: солнца нет, на улице очень пасмурно, поэтому свету в этих стенах появиться банально неоткуда.

За подсвечником, около батареи, сидит Юнги; Чонгук узнаёт его по ярко-синим волосам. Тот обнимает себя за колени и сильно дрожит, одетый в одну тонкую серую футболку, на которой красуется маленькое пятно крови – видимо, опять на кого-то нарвался. Батарея не очень горячая, точнее, чуть тёплая, и это неудивительно, что Юнги не может согреться, ведь за окном бушует ураган, а в самом окне щели размером с мизинец, и в общем-то, здесь нисколько ни теплее, чем на улице.

Зато мирно и тихо.

Чонгук не хочет ничего говорить и жалеть никого не хочет. Ему осточертел и Юнги, и его загоны, из-за которых тот постоянно попадает в передряги. На полу, перед ним, валяются пара бычков и пустой коробок из-под спичек: наверняка из-за такого сквозняка свеча гасла уже не один раз, и наверняка Юнги сейчас не в том состоянии, чтобы подняться и сгонять в ближайший ларёк за ещё одним коробком.

У Чонгука в кармане зажигалка и почти целая пачка сигарет, и он не хочет прослыть мразью, как тот, кто отобрал у Юнги тёплую одежду в эту зверскую погоду, а вдобавок разбил только зажившую губу; ему вовсе не трудно скинуть с себя рюкзак, присесть на корточки и один раз чиркнуть зажигалкой, чтобы зажечь этот бесполезный источник света.

— Спасибо, — неразборчиво мычит Юнги, утыкаясь носом в свои колени.

— Заткнись.

Человек всегда склонен помочь другому человеку, когда это ему ничего не стоит. Чонгук не помнит, где это вычитал, и не знает, зачем запомнил, но почему-то обращает эту фразу в действительность, только когда оказывается рядом с Юнги.

С Юнги грустно, сложно и немного опасно. Чонгук понимает, что рано или поздно ему придётся поплатиться за их взаимодействие. Юнги – мишень номер один для каждого обиженного и брошенного, и пока он не встретил своего соулмейта, который будет защищать его, никто не упустит случай запачкать его цветные волосы кровью или метафорически вспороть вены, напомнив, как в этом же университете ненавидели его родителей. Как их били, таскали лбами по асфальту, сдирали камнями кожу и как их разделяли, заставляя презирать друг друга и обходить стороной. Потому что такой союз – бедствие, катастрофа. Потому что о таких парах пишут книги и снимают психологические драмы. Потому что именно такие влюблённые обычным солнечным днём приходят на учёбу с травматами и выстреливают всех, кто над ними издевался, смеялся или хотя бы косо смотрел.

Родители Юнги позволяли бить себя и калечить, а своего ребёнка воспитали, как свою противоположность – вырастили воином, борцом за справедливость. А он теперь должен платить за привитый характер физическим и психическим здоровьем.

Чонгук считает это полной безответственностью с их стороны.

— Прости, — шепчет Юнги.

Чонгуку хочется уйти. Просто встать и уйти, чтобы не видеть, как Юнги строит из себя сильного. Почему-то именно эти моменты переносятся Чонгуком тяжелее всего. Не те, когда Юнги колошматят, как мешок с песком, не те, когда Юнги зашивает собственные раны и шипит от боли, а те, когда он не просит помощи, в которой очень нуждается.

Юнги никогда не плачет, улыбается примерно с той же частотой, но его эмпатия, в отличие от чонгуковой, не плавает где-то на дне и не притворяется несуществующей. Юнги всегда волочит своё тело к Чонгуку, когда его избивают до потери сознания и бросают прямо посреди проезжей части. Даже если не чувствует ног, даже если не чувствует вообще ничего, он тянет его за собой в безопасное место – спасает от гибели. Защищает от смерти. Юнги знает, что Чонгук не поблагодарит и даже руку не подаст, когда очнётся и поднимется, чтобы уйти, но ему и не надо: помощь должна быть безвозмездной – так учили родители.

Чонгука родители учили выживать и не привязываться.

Наверное, в этом их главное отличие.

— Придурок, — губами произносит Чонгук, падая рядом.

Юнги тут же жмётся к нему, почувствовав тепло, – не специально, скорее инстинктивно. И Чонгуку не остаётся ничего, кроме как громко выдохнуть и позволить ему хоть немного согреться. Между ними нет недосказанности, между ними нет чувств – пустота только с тишиной. И темень, слабо освещённая ароматизированной свечкой.

Чонгук достаёт из пачки сразу две – себе и Юнги – и, перехватив его замёрзшую ладонь, вручает сигарету уже раскуренной. Маленькая забота с его стороны кажется Юнги миражом или сном, чем-то очень странным, будто видением из параллельной вселенной, но он всё равно принимает её, а потом улыбается слабо уголком губ – наверное, впервые за последние десять лет.

Если я жалуюсь на отсутствие поддержки, вспоминает Чонгук, это верное свидетельство того, что я её не заслуживаю. Юнги не жаловался ему. Никогда. Он и сейчас не жалуется, хотя у него есть на то все причины. Юнги курит, зажимая фильтр одними губами, затягивается глубоко и выдыхает дым через нос, потому что не способен поднять оледеневшую руку и подцепить сигарету пальцами, чтобы отвести её в сторону. Не способен, напоминает себе Чонгук, но не жалуется.

Прямо на полу лежит расслабленная чонгукова рука, а сам он, закрыв глаза, курит, опираясь спиной и затылком о неровные балки батареи. Юнги не хочется звать его или развлекать разговором, который тот точно не поддержит, поэтому, не спросив разрешения, он аккуратно, на пробу, пытается обнять Чонгука за эту самую руку. В его действиях нет никакого умысла, ему просто жутко холодно, и это единственная причина, которая руководит им: у Чонгука мягкая толстовка, нагретая температурой его тела, к которой хочется прижаться и хоть немного согреться, и Юнги не может упустить такой шанс.

Чонгук, на удивление, не отталкивает. Даже не обзывается, не кидается грубыми фразами и не просит убрать руки. Юнги, конечно, не так тепло, как хотелось бы, но это лучше, чем ничего, да и присутствие рядом человека, пусть этот человек и Чонгук, немного успокаивает нервы.