Hospital for Souls (СИ) - "Анна Элис" - Страница 36

— К Чонгуку. Я знаю, — Хосок отрывается от ноутбука и деловито ставит руки на талии. — Сейчас я его позову, — подмигивает и расплывается в какой-то очень коварной улыбке, от которой Юнги становится немного не по себе. — Господи! — громко орёт Хосок, заставляя Юнги удивлённо раскрыть глаза. — Какой же ты красивый, Мин Юнги!

— Ты что, блин, делаешь? — шипит Юнги, чувствуя себя жутко неловко.

— Чонгука зову, — как ни в чём не бывало лыбится Хосок, подпирая бедром стойку. — О, а вот и он.

По позе застрявшего в дверном проёме Чонгука и выражению его лица, как и всегда, невозможно понять, о чём он там думает. Наверное, о том, что они оба – и Хосок, и Юнги – идиоты, или о том, что это совсем не смешно – орать на весь салон вместо того, чтобы скинуть сообщение. Юнги хочется сказать ему, что он здесь ни при чём, что это у Хосока какие-то странные методы позвать человека, но Чонгук вдруг кивает ему, зазывая с собой в кабинет, и у Юнги неожиданно вылетает из головы каждый до последнего аргумент.

Страх. Юнги испытывает его с новой силой, когда Чонгук закрывает за ним дверь и приглашает присесть на специальное кресло, на столе рядом с которым уже лежит машинка и чёрная краска. Ещё не поздно отказаться, проносится в голове у Юнги, это последний шанс, чтобы рассказать Чонгуку о том, что прямо сейчас он, Юнги, не готов ко всему этому. Что он делает татуировку впервые, что никто не объяснил ему, как вести себя и как морально подготовиться. Что ему в данный момент просто необходимо банальное «Я с тобой. Я не сделаю больно». Но Юнги почему-то продолжает об этом молчать.

У Чонгука в руках тот самый эскиз, и он смотрит на него внимательно, будто раздумывает, достоин ли этот рисунок того, чтобы навсегда остаться на Юнги. Его сейчас можно сравнить с медиками, которые боятся лечить своих родных и близких, потому что не хотят сделать хуже: это и видит Юнги во взгляде Чонгука – тот словно ведёт беседу с самим собой о том, что у Юнги должна быть самая красивая татуировка, что с ним должен работать самый лучший на свете мастер. Чонгук никогда не считал себя талантливым художником и татуировщиком, и поэтому, наверное, в эту самую секунду он так сильно сомневается в том, что именно его эскиз должен оказаться на теле Юнги и именно он должен перенести его туда.

— Никто не сделает это лучше тебя, — твёрдо произносит Юнги.

— Хосок сделает лучше, — отвечает Чонгук, направляясь к нему, и, останавливаясь в шаге от кресла, поднимает на него взгляд. — Если ты хочешь, мы можем…

— Нет. Набей сам, — мотает головой Юнги, аккуратно подхватив его свободную ладонь своей. — В этом весь смысл.

Чонгук тяжело вздыхает, смотря ему в глаза долго-долго, кивает, соглашаясь с его словами, и вновь переводит внимание на эскиз, не вырывая из руки Юнги свою. Держать его, находиться с ним близко – это именно то, что Юнги было нужно, чтобы немного успокоиться. Ему уже не так страшно, его не потряхивает от сдающих нервов, и это удивительно, что Чонгук может поспособствовать его расслаблению, просто стоя рядом и даже ничего не говоря. Наверное, так проявляется связь предназначенных.

— Где будем делать? — Чонгук плавно отступает к своему рабочему столу и, включив всю технику, присаживается на стул.

— На шее, — тут же отзывается Юнги. — Сбоку.

— Уверен? — Чонгук смотрит на него с опаской, и интонация у него такая, будто он хочет переубедить.

— Я хорошо подумал.

— Смело, — бубнит Чонгук, и Юнги улыбается, впервые услышав от него какой-никакой комплимент. — Тогда сделаем поменьше?

— Что? — Юнги морщит лоб и отрицательно мотает головой, наблюдая за тем, как Чонгук меняет в программе масштаб. — Нет, оставь как есть. Пусть рисунок переходит на ключицу. Будет красиво.

— Как пожелаешь, — Чонгук запускает печать эскиза на трансферном принтере, а затем, поднявшись на ноги, выключает в кабинете свет, оставляя гореть только яркую напольную лампу, стоящую около кресла Юнги. — Освобождай шею.

А вот к этому Юнги точно был не готов.

— Я не буду раздеваться, — мычит он. — Здесь… холодно.

Да, именно из-за этого. Не из-за того, что стесняется своего тела и кожи, «раскрашенной» не очень нежными прикосновениями Намджуна.

— Я не просил раздеться, — строго говорит Чонгук, продолжая ходить по кабинету и подготавливая всё необходимое. — Я просил освободить шею.

— Хорошо, — становится немного стыдно.

Юнги закидывает ноги на подставку, расстёгивает половину пуговиц своей рубашки и приспускает ткань со своего плеча, оголяя и его, и полностью шею с ключицей. Кресло действительно холодное – это чувствуется спиной даже сквозь одноразовую простынь, – а свет от лампы, направленный прямо на лицо, страшно слепит. Юнги располагается полулёжа, уставившись в стену, сжимает пальцы в кулаки и глубоко дышит грудью, настраивая себя сам не знает на что. Возможно, когда Чонгук вернётся и усядется рядом, ему станет полегче, но пока ему очень и очень тревожно. Пока он совсем не может собраться и перестать думать о предстоящей боли на своей чувствительной коже шеи.

— Я сначала переведу, — Чонгук подходит к стулу на колёсиках, стоящему около кресла, настраивает его повыше, усаживаясь, и подъезжает к Юнги максимально близко. — А потом…

Юнги думает, что, скорее всего, выглядит сейчас не лучшим образом. У него ведь съехавшая с плеча рубашка, искусанные от напряжения губы, уменьшенные от яркости лампы зрачки. И из-за того, что свет направлен именно на него, всё перечисленное наверняка очень хорошо видно Чонгуку. Чонгуку, который зависает с распечатанным эскизом в руках и, кажется, прекращает дышать. Смотрит только на его острые ключицы, вздымающуюся от волнения грудь, на губы, по которым Юнги уже второй раз проводит языком, – тоже из-за волнения, – и у него самого учащается дыхание, а челюсти сильно сжимаются. Юнги отворачивается от него, чтобы не видеть в его глазах желание, которое и им самим овладевает, и старается убедить себя, что раз Чонгук близко, значит, самое время взять себя в руки, а не наоборот.

— Что-то не так? — чуть ли не заикаясь, уточняет Юнги, отводя от него взгляд.

— Всё не так, — еле слышно отзывается Чонгук.

— Мы можем перенести, — Юнги не знает, что ещё предложить. — Остынем оба и…

— Остынем? — с отчаянием в голосе спрашивает Чонгук. Юнги поворачивает к нему голову. — Ты сам в это веришь?

— Нет, Чонгук. Я не верю, — честно говорит Юнги. — И я сомневаюсь, что то, что я чувствую к тебе, когда-нибудь пройдёт.

Вновь повисает молчание. Долгое, напряжённое. Юнги много чего хочет добавить к своим словам, и он, как ни странно, вновь готов признаться Чонгуку в любви, но тот, нехотя оторвав от Юнги взгляд, наклоняет лампу ещё ниже, двигается ближе к нему и, осторожно отвернув его голову от себя за подбородок, распыляет на кожу антисептик, а потом прикладывает эскиз. Юнги воспринимает это как «Помолчи, пожалуйста. Давай не сейчас» и разочарованно прикрывает глаза. Ничего нового. Очередной игнор вместо выяснения того, что между ними на самом деле происходит.

— Если отбросить пафос и сказать всё, как есть, то… — хрипит над ухом Чонгук, аккуратно снимая бумагу с кожи. — У меня нет никого дороже тебя, Юнги, — Юнги сглатывает, резко распахнув глаза, и прикусывает изнутри губу. — Запомни это. Я не буду повторять.

Сердце колотится слишком громко. Юнги, ощутив, что кожи уже ничего не касается, неспешно поворачивается к Чонгуку, смотрит на него, опустившего взгляд на тату-машинку, которую он подготавливает к работе, и чувствует, что после таких слов готов справиться с чем угодно. С любой болью, любыми проблемами. Никогда до этого момента Чонгук не заявлял о своих чувствах вот так, прямо в глаза. Он лишь доказывал их действиями. Он и сейчас доказывает, исполняя прихоть Юнги и делая всё в точности так, как тот скажет. Разве можно обвинять его в присущем ему молчании? Разве можно ему не верить?

— Спасибо, — искренне шепчет Юнги, протягивая к нему руку и легонько касаясь своими пальцами его руки. Он дотянулся бы и до лица, но тогда, возможно, не смог бы остановиться на одном только прикосновении.