Песнь о Перемышле (Повести) - Васильев Александр Александрович - Страница 41

Бились мы с фашистами до последних сил, однако врага не удержали. Просочился, как грязь сквозь сито. Трое или четверо гитлеровцев бросились к лейтенанту — добить его, а может, в плен взять. Я взял переднего на мушку, только выстрелить не успел. Бросил лейтенант гранату — взорвал и себя, и подбежавших к нему гитлеровцев… одним словом погиб. И немцев прикончил».

Это все — о том, что было тогда. На следующий день, двадцать третьего июня, когда наши пограничники, уже вместе с пехотинцами, артиллеристами и ополченцами, вышибли немцев из города, в центре, на площади Рынок, похоронили убитых. Но через неделю Перемышль был оккупирован фашистами, которые не пощадили не только живых, но и мертвых. Местные жители рассказывали, что по приказу немецкого коменданта останки наших воинов были извлечены из земли и увезены куда-то.

— Не могла даже цветы положить на могилу, — говорит Тамара Викторовна, которая недавно была в Перемышле. — Положила их на то место на берегу, где его убило.

На фотографии я вижу это место — серый бугристый берег с редкими пучками травы, серую реку. Прозаический пейзаж, даже не верится, что когда-то здесь был совершен подвиг, о котором и сейчас, много лет спустя, пишут в газетах и книгах, сочиняют песни.

Я вижу слезы в глазах людей, стоящих на этом, ныне мирном, берегу, людей, переживших все четыре года войны, десятки, а может быть, сотни боев.

Нет, они ничего не забыли — это видно по лицам ветеранов, приехавших сюда издалека — с Волги, из-под Ленинграда, с Каспия, приехавших, несмотря на возраст и болезни, ради первой и, кто знает, возможно, последней встречи в городе, где для них началась война.

И это не причуды человеческой памяти, а извечный закон сердца, не забывается все «первое» — первый бой, первый подвиг…

И первая любовь! Тамара Викторовна рассказывает мне о ней так, словно все это было вчера: его приезд, смешное ухаживание, скоропалительная свадьба. «Ворвался, как вихрь!» А потом к ней пришло настоящее чувство — она хранит его до сих пор, постаревшая, но еще красивая, женственная, не огрубевшая от ударов судьбы.

Живет она вдвоем с Леной, родившейся в начале сорок второго, через восемь месяцев после гибели отца. Здоровье у Лены слабое — сказался, видимо, Перемышль, пережитое матерью горе, эвакуация под огнем, невзгоды войны. Ей дорога память об отце, которого она знает по рассказам, дорога переписка с многочисленными друзьями — боевыми товарищами отца и теперешними пограничниками, с писателями и журналистами, с режиссером телевидения, готовящим передачу о лейтенанте Нечаеве, с сибирскими пионерами, оборудующими у себя в школе уголок боевой славы, и поляками, гражданами Перемышля, ныне польского Пшемысля, установившими на свои средства памятник на месте гибели Петра и его боевых товарищей.

Прощаясь с Тамарой Викторовной и Леной, замечаю висящую на вешалке в передней зеленую фуражку пограничника. «Это нам подарили на встрече ветеранов во Львове», — говорит Лена. Тамара Викторовна смотрит на фуражку, щурится, подходит ближе, снимает невидимую пылинку.

Я закрываю дверь.

Спускаюсь по лестнице.

Выхожу на освещенный огнями проспект.

Много молодежи — веселой, оживленной.

Падает первый снег. Призывно горят неоновые рекламы. В их свете снежинки кружатся, как искры праздничного салюта.

Жизнь идет.

Помню, это было в конце юбилейного, 1967 года, когда я вернулся из Ростова в Пензу, где тогда жил. И сразу же засел за повесть, пока еще «горячим» был материал, да и признаться хотелось как-то, пусть словом, помочь этим двум женщинам. Может быть, потому писалось легко.

Впервые повесть «Любовь и смерть лейтенанта Нечаева» была напечатана в газете «Пензенская правда». Дело прошлое: кое-кто из газетчиков выражал сомнение, стоит ли давать обстоятельный рассказ о людях, которые, в сущности, не имеют никакого отношения к пензенской земле. Но редактор газеты сказал, что земля у всех нас общая, советская, к тому же приближается красная дата — двадцатипятилетие Победы…

Вскоре после публикации в редакцию стали приходить читательские отклики. Их оказалось неожиданно много — всего, вероятно, больше сотни. Писали самые разные люди — ветераны войны и школьники, офицеры и солдаты, ученые и домашние хозяйки. В основном, это были женщины, которым особенно понравился главный герой повести — веселый, открытый, душевный парень, одновременно и ласковый, и мужественный. «Он так заботился о своей молодой жене, так ее любил… Но в первом же бою погиб, грудью заслонив Родину. Нас до слез тронула его судьба», — говорилось в коллективном письме персонала одного из отделений областной больницы. Некоторые читатели сетовали на автора за то, что он «поспешил» разлучить их с героем, забыв, видимо, что повесть документальная и от автора, к сожалению, не зависели ни жизнь, ни смерть ее персонажей.

Были письма с просьбой сообщить точный адрес семьи Нечаевых с тем, чтобы оказать ей посильную материальную помощь. Пожалуй, больше всего меня взволновали эти простые, трогательные строчки. Я был горд за моих земляков — людей доброй, отзывчивой души.

А через некоторое время я получил письмо от Тамары Викторовны Нечаевой. Она писала, что у нее завязалась дружеская переписка с одной семьей из села Елизаветино Мокшанского района Пензенской области, и теперь, к лету, ее и дочь Елену всем селом приглашают в гости — отдохнуть на природе, поправить здоровье. «Нам и хочется, и боимся: ведь дорога нелегкая…»

В середине августа, когда жара спала, но было еще тепло, мать и дочь Нечаевы сошли на пензенском перроне. В это же утро на машине, любезно предоставленной для них облисполкомом, они приехали в село. Там их ожидала встреча, которую трудно описать в словах. Это надо было видеть! Все жители села, от мала до велика, почти все жители окрестных сел, входящих в зону местного совхоза «Елизаветинский», во главе с директором, парторгом и председателем рабочкома ждали приезда дорогих гостей. Хлебом-солью, щедро накрытыми столами встретили двух скромных женщин из далекого Ростова. Братались навечно люди, познавшие цену жизни и смерти, пережившие войну и потерявшие родных и близких. И слезы горя и радости смешались в этот час…

Еще год спустя, опять же благодаря этой публикации, отыскались в другом конце России — в прибалтийском Калининграде братья лейтенанта Нечаева — Павел и Константин. С тех пор мы переписываемся. А недавно повидались в Москве. Павел Семенович приехал ко мне в Переделкино, и я был несказанно рад увидеть перед собой плотного, загорелого — он ехал с курорта — человека «нечаевских кровей», того самого любимого брата Павлика, с которым в детстве у Петра была одна пара сапог на двоих. Павел Семенович рассказал, что он и его братья с юных лет посвятили себя армейской службе, все воевали, только судьба у всех оказалась разная. У Павла и Константина на фотографии вся грудь в боевых наградах. А вот Петр не успел получить ни одной…

Нет, у него есть лучшая из наград — добрая память любовь народа!

Факты! Они как атомы. Или как горные камешки. Смотришь, оторвался один такой, за ним другие. И сдвинулась гора.

Вот ведь какая загадка: когда же все-таки закончилась в этом районе оборона? Считалось, что когда ушел с границы последний солдат, прозвучал последний выстрел.

О Перемышле рассказывали разное. По документам значилось, что героический гарнизон, согласно приказу высшего командования снялся с позиций в ночь на двадцать седьмое июня. Но многие подразделения сражались еще и двадцать седьмого, и двадцать восьмого июня. Одни прикрывали отход основной группы, другие находились на отдаленных участках, и приказ до них попросту не дошел… А поляки в Пшемысле говорили мне, что своими ушами слышали артиллерийскую и пулеметную стрельбу на берегу Сана еще на день позже — до ночи двадцать девятого. Только тридцатого июня — по их свидетельству — раздался последний оглушительный взрыв, а спустя некоторое время — автоматная очередь. И уже затем все стихло.