Песнь о Перемышле (Повести) - Васильев Александр Александрович - Страница 47

Все: и Василий, и бойцы — запомнили лучше другую сцену, ту, что последовала за этой через каких-нибудь десять, ну самое большее — пятнадцать минут. Наводчик, парень степенный, молчаливый, что-то крикнул, подпрыгнул и захлопал в ладоши. И все вокруг у орудия тоже запрыгали, заорали «Ура!».

Лейтенант, который оправился от контузии, сперва не поверил, поднялся, посмотрел в трубу. Потом обнял наводчика, поцеловал и приказал телефонисту соединить его с «Тулой». Начштаба, оказывается, был уже в курсе дела, ему только что доложили с НП. «Молодец! — похвалил он. — За такое, думаю, одного ордена мало!» Лейтенант закусил губу. Но сказал: «Это не я молодец, молодец мой наводчик. И ему, и расчету полагаются все награды. Но не мне». Так и сказал. И тут же ушел к себе.

Немцы успокоились в этот вечер рано. Всегда в девятнадцать ноль-ноль последний снаряд посылали, как точку ставили, а тут задолго до срока свернули, солнце еще и полпути к вершине холма не дошло. Наверное, расстроились. Или какой другой маневр задумали.

Тихо стало в доте. Василий помнит, что никто в этот вечер ими не командовал. Телефон молчал. Лейтенант заперся у себя в «салоне» — то ли спал, то ли писал наградные листы, в любом случае никто без надобности беспокоить его бы не решился. Писарь, малый аккуратный, привыкший к порядку, ждал, когда лейтенант выйдет, чтобы продиктовать вечернюю сводку в штаб, но так и не дождался. Потом его тоже сморило. И штаб не напомнил о сводке. Если по чести говорить, то никто этого и не заметил. У Василия какая-то беспокойная мыслишка, правда, промелькнула. Но он решил, что там уже про них все известно, нечего зря воду толочь…

Легли без ужина: еда в рот не шла. Выкурили «отвальную» — и в сон.

Трое еще продолжали бодрствовать: помкомвзвода, оставшийся за старшего, пока лейтенант спал, дежурный, или вахтенный, — бойцы называли и так, и этак того, кто на верхотуре охрану нес, и сам Василий, задумавший, пока время есть, заделать хоть как-нибудь, хоть на живую нитку, пролом в стене.

Он чувствовал себя как бы нештатным техником-смотрителем, ответственным за все неполадки в доте. «Конечно, мастер из меня липовый, от бедности, но раз уж лучше его никто из ребят в этих делах не смыслит, — рассуждал он, — то, значит, с меня спросится».

Внизу, в кладовке у строителей, он нашел несколько бумажных мешков с цементом. Все их он решил пока не тратить: мало ли что еще может случиться, да и не хватит цемента, чтобы заделать всю дыру. Он плотно заложил ее, точнее, забил деревянными чурбаками, связал их проволокой, а с выходов замазал цементным раствором. Пришлось потрудиться, особенно снаружи, где ударил снаряд. Все же к полночи одолел.

Утро в доте началось как обычно. Лейтенант вышел из своего «салона» чисто выбритый, умытый, подтянутый. Прозвучала команда «подъем», и все вскочили, сон будто сдуло.

Умывались, пока немец еще молчал, не в доте, а на вольном воздухе, бегали к ручью. Ребята плескались, шутили, только громко смеяться воздерживались, чтобы немец снаряд не пустил.

И командир ходил уже спокойный, серьезный, ни на кого не кричал. Увидел заделанную дыру, спросил, чья работа. Василий не хотел признаваться, сделал вид, что не слышал вопроса, но кто-то, наверно помкомвзвода, выдал. Командир посмотрел на работу, на мастера, усмехнулся и покачал головой. У Василия упало в груди: понятно, мол, самоделок несчастный… «Не знал я тебя», — только сказал лейтенант. И что-то в его глазах засветилось.

Тихое это было утро. Нагрели титан, чайку попили, покурили. А немец все молчал.

И у нас молчали. Обычно с утра из штаба звонили и давали задание согласно донесению с НП. Или указанию свыше. Короче, без работы не оставляли. Но сейчас там что-то медлили. Невольно подумывалось: уж не в самом ли деле мир заключили? Только вслух такой мысли никто не высказывал.

Было уже часов девять, солнце жарило вовсю, снаружи заплату на доте чуть не добела подсушило. Наконец командир не выдержал и приказал телефонисту вызвать штаб. Но соединения не последовало. Сколько ни старался телефонист, аж взмок, ответа не было.

Командир нахмурился. Поначалу он решил, что порвало провод. Наверно, так и было. Но лейтенант, видимо, не захотел при свете посылать связистов искать обрыв, или что-то его остановило. Он приказал только двоим — писарю и одному из бойцов, тем, что всегда вместе ходили в штаб, — идти туда немедля.

Странным показалось Василию и то, что пошел было командир к себе за наградными листами, чтобы писарь передал их в штабе, но тоже передумал и лишь напомнил идти по возможности скрытно.

Иван хмурился потому, что вовремя не отправил в штаб донесение. Следовательно, не получив вчера вечерней сводки из его дота, штаб должен был хотя бы утром запросить о положении дел и уточнить обстановку. Именно этого запроса он, Иван, ждал и хотел честно повиниться перед «Тулой» за свой грех. Впрочем, может быть, виниться и не пришлось бы, смотря как повернулся бы разговор. Командир дота собирался начать его просьбой о повышении награды наиболее отличившимся бойцам — прежде всего, конечно, наводчику, а также еще четверым, в том числе Василию. Такой разговор должен был бы сразу настроить начальство в его пользу: себе, мол, не просит, других отмечает. И вообще, мол, командир бравый, даже ругать как-то неловко.

После вчерашнего Иван сделал для себя один очень важный вывод: от них, рядовых бойцов, во многом зависит успех боя. Не надо все брать на себя, надо давать им тоже возможность проявить свой ум, свою хватку. Ведь недаром же он сам их учил воевать, еще в мирное время…

Иван усмехнулся. «Мирное время», где оно? Откатилось куда-то, даже не верится, что и было. Нет, не ценили мы его. Вернуть бы сейчас эти бескровные войны «красных» и «синих» на маневрах и полигонах, эти стрельбы в тире и метание гранат на стадионе, эти вечера в ДКА с играми и танцами. Снова в памяти встало красивое лицо Гали, звуки какого-то фокстрота или танго. Но он тут же опомнился и вернул себя к своим обязанностям.

Правильно ли он сделал, что послал в штаб связных? Правильно! Так быстрее и надежнее. Полдня может пройти, пока порванный провод найдут и починят. И лучше пусть этим займутся связисты. «Тула» пошлет. Ведь провод мог порвать не только случайный снаряд, а какой-нибудь вполне сознательный двуногий гад, который в любой момент подсоединит его — если уже не подсоединил! — к немецкой линии. И тогда конец всем тайнам.

Но была еще одна, пожалуй, главная причина, почему Иван послал связных. И в ней он не признался бы никому. Его, которого вроде бы уже не испугаешь ни богом, ни чертом, вдруг снова обуял страх. Напугала тишина — долгая, томительная, которую он не мог объяснить ни себе, ни своим бойцам.

Нет, он не верил разговорам о мире. Какой там мир, когда гитлеровцами пролито столько крови! Тут дело в чем-то другом, в какой-то новой хитрости. Или они решили передохнуть после вчерашнего боя? «Что ж, — говорил себе Иван, — такое тоже может статься. Они ведь шли сюда как на прогулку. А мы их свинцом!»

Но каких бы объяснений Иван ни придумывал, тревога в его груди росла. Он никогда не любил тишины. Тишина — это покой, бездействие. Из нее всегда появляется какая-нибудь козья морда, и начинаются неприятности… «Ладно, не надо быть суеверным!» — сердито поправил он себя. Однако и логика не помогала. Если их полевые войска решили отдохнуть, почему действует авиация? Летают же самолеты! Но тоже как-то странно: не обрабатывают, как все эти дни, наш передний край, а пролетают куда-то дальше, в глубину…

«Где они там, не идут ли обратно?» — обращался он уже несколько раз к наблюдателю. Но связных не было. Да и рано, наверное, было им быть: прошел всего какой-нибудь час, а пешком и в мирное время дорога туда-сюда занимала не меньше часа.

Иван мрачнел, беспокойство в его груди росло. Однако прошло еще два часа, а связные не возвращались. И в поле никто не искал на линии повреждений. Он уже жалел, что не послал своих бойцов чинить провод. Сейчас, наверно, линия работала бы.