Круги ужаса (Новеллы) - Рэй Жан - Страница 14

— Господин бургомистр, — воскликнул он, — можете отныне посылать свой скот и пастухов на ваши дьявольские угодья, с вашим кошмаром покончено.

Я хотел обрадоваться.

— Правда? От всего сердца поздравляю. Я должен был бы провести проверку, но верю вам на слово.

Я порылся в ящике.

— Мы договаривались о ста флоринах.

Я выронил новенькую, хрустящую купюру, ибо из груди Гилмахера вырвалось ужасающее рыдание.

— Всю свою жизнь… — заикнулся он, — всю свою жизнь… ради этого я исходил всю землю, странствовал по океанам, чтобы найти… Ах, господин бургомистр…

Я обрел самообладание, поскольку призрак с искаженным ртом и горящими глазами, который распахнул мою дверь, превратился в бедного плачущего человека.

— Выпейте еще, — единственное, что я сумел предложить ему.

Он выпрямился. Я вновь схватил банкноту, но он отмахнулся.

Его плечи поникли, словно на них лег ужасающий груз.

— Вы говорили о дьяволе, — глухо произнес он.

— Неужели? Поделитесь! — вскричал я, радуясь началу объяснения.

Жалкая улыбка исказила его рот.

— Он был не в болоте, господин бургомистр, а здесь, в вашем кабинете, он склонялся над вашим плечом.

— Как? — пробормотал я, бросая назад испуганный взгляд.

— Увы, и он говорил вашими устами, когда вы разрешили использовать динамит для рыбной ловли.

Он схватился за дверную ручку, и пока я округлыми от недоумения глазами таращился на трубку и кружку, калитка заскрипела в последний раз, окончательно захлопнувшись за его спиной.

Я больше никогда не видел его.

Прежде всего, должен признаться, что этот странный Гилмахер говорил правду. С тех пор пастбища не были ареной каких-либо странных событий. Скоту луга нравились, и он возвращался с них сытым и упитанным.

Но вернусь к нити повествования.

Через день я решил проверить слова Гилмахера.

Я послал двух пастухов с несколькими коровами на болотный луг.

Пришлось угрожать и обещать, чтобы сломить их упорство, но они все же с недовольным ворчанием отправились в путь.

В четыре часа один из них поспешно вернулся, глаза его были круглыми от страха.

На берегу, в куче мертвых карпов, убитых взрывом, он наткнулся на нечто отвратительное. Среди разорванной динамитом крупной рыбы он обнаружил кровавые останки из-увеченной женщины; у нее были оторваны руки и ноги, но голова уцелела.

Думаю, еще никогда столь прекрасное девичье лицо не засыпало на подушке нежно светящихся под лучами заходящего солнца золотых волос, похожих на сноп спелой пшеницы.

До того рокового вечера я ежедневно в шесть часов обедал вместе с Дюрером в «Яром кабане». С Дюрером, журналистом, Дюрером, идиотом. Я недолюбливал этого глупца, который неизменно начинал обед с помидора под густым слоем майонеза.

Казалось, он насыщается нарывом.

Каждый вечер я приходил с твердым намерением заявить: — Дюрер, журналист не обязательно полный дурак, это — передовой человек с хорошей памятью, обладающий особым даром быстро найти ответ в энциклопедии, географическом атласе или на карте звездного неба. За время карьеры он постоянно обновляет знания, облекая свой мозг бриллиантовым слоем мудрости, кольчугой славы, которая сверкает и выдерживает выпады невежд, пытающихся его разрушить.

А у тебя, Дюрер, этот слой похож на грязную шкурку, которая тускло поблескивает, как плевок или стружка в машинном масле.

Я где-то записал эту тираду. Она казалась счастливой находкой, исполненной высокомерного презрения, разящей, как древний закаленный меч. Заучив ее наизусть, я в одиночестве декламировал ее перед зеркалом, а мое отражение подчеркивало каждое слово сдержанным жестом.

Но я никогда не произнес ее перед этим идиотом Дюрером.

Один или два раза в неделю за соседний столик садилась молодая студентка. Она, похоже, приезжала для участия в опытах, проводившихся в соседней промышленной лаборатории.

В эти дни Дюрер затевал разговор о своих подвигах, иными словами, громким голосом произносил монолог, чтобы соседка услышала его, и каждый раз я обещал себе одернуть нахала:

— Не хватит ли врать? Жри свой помидор и не вытирай майонез пальцами.

Но держал язык за зубами и даже угощал кофе, гордясь, что сижу рядом с чудовищным вралем.

Ибо он всегда врал.

Однажды он сказал:

— В тот день газета послала меня, чтобы написать отчет о смертной казни…

Я знал эту историю, он отправился на казнь, но потерял сознание, когда из вагона стали выгружать части эшафота. Он сумел встать на ноги, покачиваясь и вертясь, как уставшая планета в мировом эфире, когда деревянные детали позорного инструмента уже отмывали водой на месте публичной казни.

Девушка слушала и искоса поглядывала на него с опасливым восхищением, какое пробуждается в нас по отношению к людям, лицом к лицу столкнувшимся с ужасной смертью.

Женские взгляды всегда будут с любовью останавливаться на авиаторе в кабине аэроплана, на укладчике черепицы, ползущем по куполу колокольни, на матросе, взбирающемся на верхние реи, на альпинисте с ледорубом, восходящем на высочайшие вершины, потому что женщины обожают головокружение и опасности, которые испытывают другие.

Также они относятся к тем, кто сталкивается с ужасом и чьи души опасно зависают над немыслимой бездной неведомого.

С каждым разом студентка бросала на Дюрера, журналиста-идиота, все более восхищенные взгляды.

Глаза ее отличались задумчивостью и нежной глубиной, какие бывают только у влюбленных неопытных женщин.

В тот день…

В тот день Дюрер был отвратителен: девушка буквально задыхалась, ее нервные пальцы терзали хлебный мякиш, виноградные косточки, шкурки персика.

Дюрер не смотрел на нее, но не отрывал глаз — мерзавец — от ее отображения в зеркале напротив.

— Заведующий отделом информации сказал, — продолжил он, едва понизив голос, красивый голос умелого рассказчика, — каналья — «работа для тебя, Дюрер, как твое мнение?»

— Я высказываю свое мнение, — ответил я, — в статье, до ее написания его еще нет, а после уже нет.

— В глубине души я не верю в существование призраков, но категорично их не отрицаю. В нашей профессии есть примеры, когда журналисты заплатили разумом, даже жизнью за рациональный дух и явное презрение к суевериям.

Я отправился на задание — уверяю тебя, дорогой мой, испытывая некоторое беспокойство, поскольку даже захватил револьвер, что делаю крайне редко.

Помогли ли обстановка, погода и прочие обстоятельства усомниться в здравом смысле?

Я в одиночестве сошел с поезда на маленьком вокзале и потащился по глинистой дороге под ледяным дождем, размывающим землю и разбавляющим водой густой туман.

У самой земли кричали кроншнепы, а по едва видимому пруду строем плыли лысухи.

Я увидел старуху, которая пыталась зажечь свечу в нише перед статуей святого.

— Матушка, — спросил я, — где Дом с журавлями? Я на верном пути?

Она разинула черный рот с окостеневшими деснами и тремя зубами цвета старого воска.

— Журавли! О боже! Да… Журавли!

Быстро распрощавшись, я поспешил дальше — от старухи несло навозом. Я отошел довольно далеко, но расслышал ее крик: «Он идет к журавлям! Он идет к журавлям!»

Из лачуги, похожей на черепаший панцирь, выползли три старухи и безумными глазами уставились на меня.

Грязь под ногами чавкала, словно я попирал плоть.

Дом с журавлями с изъеденными решетками и визгливыми флюгерами появился внезапно — его нутро источало злобное презрение, несмотря на закрытые ставни окон. Проклятый дом присел, как злобный карлик, изрыгающий привидения. Отмытое дождем небо ядовито-зеленого цвета окружало его лунным ореолом…

Я прислушался, предвкушая, как сорву покров тайны с неизвестности.