Заноза Его Величества (СИ) - Лабрус Елена - Страница 19

К чужому телу, что на мне как маскарадный костюм. Я чувствую его боль, что чёртов король оставил в нём утром. Но всё остальное в нём — моё. Безумие, с которым я ему отдаюсь. Азарт, с которым насаживаюсь на этот кол, который просто обязан быть не орудием пыток, а предметом вожделения. Знание, как доставить ему наслаждение. И адское желание, которое во мне вызывает этот чужой муж, тоже моё.

К чёрту нежности! Я научу им тебя потом, если будет у меня это «потом». Просто почувствуй, что ты умеешь.

— Доверься мне, — заставляю я его сесть на пол.

— Катарина, — выдыхает он, подчиняясь.

— Дарья, — признаюсь я. И преодолев первую боль, двигаюсь всё резче, всё глубже, всё быстрее.

— Дарья, — трясёт его, от моих уверенных движений, когда он их подхватывает.

— Не торопись, чёрт бы тебя побрал! — заставляю я его умерить темп.

И он снова беспрекословно подчиняется.

— Да! Да! Да! Да! — шепчу на каждый толчок. — Да! Твою мать! Да-а-а-а-а! — выгибаюсь, ловя такой крышесносный кайф, что, честное слово, мне уже всё равно успеет он или нет.

Но его «Да-а-а-арья!», что доносится до меня сквозь блаженное марево, служит мне довольно убедительным ответом: успел, гад.

«Вот и славненько! Вот и хорошо! Душевно посидели, — падаю я на его вздымающуюся, как кузнечные меха грудь. — Теперь, правда, оргазм и моё имя для тебя синонимы. Но это ничего, издержки. И теперь можешь сердиться сколько хочешь, что я всё сделала по-своему, только, умоляю, подожди, когда закончатся эти охренительные спазмы. Если, сможешь, конечно, злиться после этого».

Он колется щетиной, целуя меня в шею. И что-то мне подсказывает — не сможет. А может он потому и был злой, что у него такого велосипеда не было?

— Эх ты Гога, он же Гоша, он же Жора, — ерошу его волосы. — Пользуйся, дурень! Пока я здесь. Пока я твоя.

— Повтори, — тяжело дышит он, глядя в мои глаза.

— Я — твоя.

— Ещё! — откидывает он голову, упираясь затылком о стену и закрывает глаза.

— Я твоя, мой король. Твоя!

И пусть грезит он сейчас не мной, плевать. У меня больше не осталось сил даже думать об этом. Я поднимаюсь и бреду к кровати.

«Пусть этот бесконечный день подойдёт к концу, — падаю я ничком. — Пусть уже я проснусь дома и просто всё это закончится».

И последнее, что я успеваю сделать — скрестить пальцы, прежде чем погрузиться в безмятежный, благодатный и всепрощающий сон.

— Да кто там уже? Войдите! — рычу я спросонья, когда этот робкий стук в дверь повторяется и нехотя, но всё же открываю глаза.

Факир был пьян, и фокус не удался. Здравствуй, Абсинтия! Это всё ещё я.

Ладно, если честно, не сильно-то я и надеялась. Босые ноги неприятно холодит пол. Вот чёрт! А туфли с меня сняли и аккуратно поставили у кровати. И ноги были прикрыты краем одеяла. Поворачиваюсь к подушкам, чтобы достать из-под них спрятанные тапки. Нет, Его Величество рядом не прикорнул. Понимаю, всё дела, дела. Только моя тиара бережно уложена по центру одной из подушек. Это кто же у нас такой заботливый?

«Да ну нафиг, король!» — не даю себе даже додумать собственное предположение, но всё равно верю, что он. И песню эту не задушишь не убьёшь.

— Да иду уже, иду! — огрызаюсь на очередное постукивание в дверь, на ходу надевая тапки. То вламывались весь день без стука, то началось: встань им, открой. — Какого…?

— Миледи! — смущённо приседает в поклоне Маргарита, стоя на пороге.

— А, ты? Ну, проходи, раз пришла, — распахиваю дверь и выглядываю в коридор. Невозмутимая охрана в кожаных доспехах. Юная служанка кланяется при виде меня, и едва сдерживает улыбку — что-то её явно рассмешило.

— Её Светлейшиство просили не представлять, — склоняет она голову.

— Ясно. А который час? — проверяю волосы. Наверно, на голове со сна чёрт-те что.

— Восемь, миледи. Ужинать желаете? — боится она поднять глаза. Вот явно, чтобы не заржать.

— Нам на двоих. С маркизкой. И… как тебя?

— Лорна, Ваша Милость.

— Лорна, — хотела я добавить, что нам ещё к ужину по «писярику» бы, но блин, ноблесс оближ, или как там говорят товарищи французы. В общем, Гошик, просил, поэтому добавляю со всей учтивостью: — И проследите, милочка, чтобы вино было не прокисшее. А то были случаи, — и опять сдерживаюсь, чтобы не добавить про оплёванный королевский мундир. В общем, соответствую как могу, да.

— Хорошо, Ваша Милость, — снова приседает девчонка и убегает.

А я задумчиво закрываю дверь и сладко зеваю. «Милость, шмилость, не дали выспаться как следует, засранки».

— Они хорошенькие, правда? — тем временем зажигает Маргарита свечи на каминной полке, пользуясь длинной лучиной.

— Кто? — прохожу мимо неё и распахиваю шторы.

Мать честная! Как быстро у них темнеет. Восемь, а небосклон уже как свежий синяк: иссиня-фиолетовый, насыщенный. Но ляпота-то какая! Красота!

В распахнутое окно врывается запах цветущих трав, тёплый ветерок, шум леса, крики каких-то птиц. Тянет деревней и чем-то Тургеневским: простором, классикой, и то ли нигилизмом, то ли Муму.

— Боги. Ог или Орт? — поясняет Марго. — Кто из них тебе больше нравится?

— Блондинчик, наверно, — гляжу не столько на иконку, сколько как она гасит лучинку, послюнявив пальцы и кидает в камин. Ага, щаз я тебе созналась!

— Так и знала! — радостно хлопает она в ладоши, как будто я в лотерею выиграла. — Ог! Ог! Тебе всегда нравились блондины.

— Серьёзно? А тебе? — скептически прищуриваю один глаз. Ты не переигрываешь, милочка?

— А, — машет она рукой. — Мне все подряд. — Подходит и неожиданно тыкается в плечо: — Прости меня.

— За что? — я даже теряюсь: мне её обнять или куда?

— Я столько тебе всего наговорила, — вздыхает она порывисто.

— Когда? — всё же с опаской отстраняюсь я.

— Катарина, ты что правда, ничего не помнишь? — округляет она глаза, а когда я отрицательно качаю головой, вдруг прижимает меня к груди. — А так? — и обнимает крепко-крепко, как маленькую. — Это же я, колючка!

Я не помню, но я это чувствую: удушливый ком, подступивший к горлу — слёзы, что никак не хотят пролиться. А ещё вижу: тёмная вуаль на лице Марго и Георг, смертельно-бледный, серый от горя, стоящий у гроба, опустив голову.

Чур меня, чур! Отталкиваю я Маргариту и прижимаю руки к груди, которую раздирает на части от боли. И чёртова Катькина память впихивает мне в башку не только страшные воспоминания, не только знание, что Марго была лучшей подругой Аурелии, но и страшные слова.

— Ты сказала: это он их убил. Аурелию и её ребёнка, — мелькают перед глазами картинки, независимо от моего желания. И слова: «он», «неумытый бандит», «его головорезы». — Убил из-за меня, Марго.

— Я была так ослеплена своим счастьем, а ты наговорила столько гадостей про моего жениха, назвала меня тупой коровой, — отворачивается она. — Ты всегда была злая, Катарина. Злая и чокнутая. Но ты во всём оказалась права. А я во всём ошиблась.

— И в чём же я была права, тупая ты корова? — что-то мне так херово, что надо срочно это чем-то залить, пока меня не вытошнило прямо на её голые сиськи.

К счастью на столе стоит ещё недопитое вино. И, налив трясущейся рукой полбокала, я осушаю его до дна. Наливаю ещё и… подаю Марго.

Она тоже выглядит не очень.

— Тиз женился на мне из-за титула, — осушает она бокал до дна. — Потом выкидыш, а через два года он развёлся и отправил меня в Белый дом.

— Белый дом — этот тот самый гадюшник, который бордель? — наливаю я снова.

— Да, тот самый. А сам, тварь, женился на дочери ювелира. И теперь у него мой титул, её деньги и сын. А я, мать её, маркиза, что за свою голубую кровь шла в борделе по цене за двоих простушек.

— Тогда я однозначно всё правильно сказала. Где ж были твои глаза?

— Ну, Катарина, — хнычет она. — Он такой красивый. И так ухаживал. Я его любила.