Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 12

Читать я уже не мог, в горле у меня пересохло, и я отправился на поиски какого-нибудь питья, но в вестибюле меня ждал еще один сюрприз: на стуле, служившем элементом декора и не предназначавшемся к прямому использованию, сидел мальчик примерно моих лет и листал комикс.

– Привет, – сказал я. Мальчик поднял взгляд и улыбнулся. Мне сразу понравились его светлые волосы и ярко-синие глаза. – Меня зовут Сирил Эвери, мне семь лет. Чарльз и Мод – мои приемные родители, а своих настоящих родителей я не знаю. Я живу тут с рождения, наверху у меня своя комната. Кроме служанки, ко мне никто не заходит, и я там все устроил по-своему. А тебя как зовут?

– Джулиан Вудбид.

В тот миг я понял, что ничуть не робею. А заикание мое исчезло.

Спору нет, мы с Джулианом росли в тепличных условиях. Родители наши имели деньги и положение в обществе. Они вращались в изящных кругах, дружили с теми, кто занимал видные посты в правительстве или составил себе имя в искусстве. Мы жили в особняках, где всю черную работу выполняли немолодые женщины; утренним автобусом добравшись на службу, они вооружались тряпками, швабрами и вениками и начинали поход из комнаты в комнату, помня о запрете разговаривать с нами.

Мод требовала, чтобы наша домработница Бренда по дому ходила в тапочках, а то, мол, стук каблуков мешает ей творить. В ее кабинет уборщица категорически не допускалась, а посему там всегда плавала пыль вперемешку с табачным дымом и к вечеру, когда в окна заглядывало клонившееся к закату солнце, становилось нестерпимо душно. Если Бренда запомнилась как неизменная часть моего детства, то в семье Джулиана служанки не задерживались больше года, и я не ведаю, что тому было причиной – тяжелая работа или суровость хозяев. Однако, несмотря на всю эту уже привычную роскошь, нам обоим было отказано в любви, нехватка которой навсегда впечаталась в наши жизни, точно глупая татуировка, по пьяни сделанная на заднице, и неумолимо повела нас к одиночеству и горю.

Мы учились в разных школах. Каждое утро я шагал в маленькую начальную школу в районе Ренела, а Джулиан – в такое же заведение на тихой улочке возле парка Сент-Стивенс-Грин. Мы не знали, куда нас отправят после шестого класса, но поскольку Чарльз и Макс учились в частной средней школе Бельведер (где, кстати, познакомились и подружились как нападающие регбийной команды, проигравшей Каслнок-колледжу в финале школьного кубка провинции Лейнстер 1931 года), мы предполагали, что, скорее всего, там и окажемся. Школьная система досаждала Джулиану меньше, чем мне, – по природе он был экстраверт и легче сходился с людьми.

В день нашего знакомства в вестибюле мы перекинулись парой фраз, а затем, как водится у детей, я пригласил его посмотреть мою комнату, и он охотно последовал за мной. Стоя возле моей неприбранной кровати, Джулиан оглядывал книги на полках и разбросанные по полу игрушки, и мне пришла мысль, что он – первый, не считая меня, ребенок, переступивший порог этой комнаты.

– Везет тебе, столько места. – Приподнявшись на цыпочки, Джулиан глянул на площадь под окном. – И ты здесь один?

– Да. – Мое жилье, каким вряд ли мог похвастать кто-нибудь из моих ровесников, состояло из трех помещений и больше походило на полноценную квартиру: спальня, ванная, игровая. – Чарльз занимает второй этаж, Мод – третий, а первый этаж общий.

– Хочешь сказать, твои родители спят порознь?

– А твои вместе, что ли?

– Конечно.

– А почему? У вас не хватает комнат?

– В нашем доме четыре спальни, – сказал Джулиан и, скривившись, добавил: – У меня за стенкой живет сестра.

– Это девочка, которая заорала и убежала? – спросил я.

– Она самая.

– Почему она вопила? Что ее огорчило?

– Без понятия, – пожал плечами Джулиан. – Вечно закатит истерику. Девчонки, они странные, скажи?

– У меня нет знакомых девочек, – признался я.

– А у меня полно. Женщины мне нравятся, хотя отец говорит, все они чокнутые психопатки. Ты когда-нибудь видел голые титьки?

Я изумленно вытаращился. В семь лет подобные мысли меня не посещали, а Джулиана уже тогда тянуло к противоположному полу.

– Нет, – сказал я.

– А я видел, – гордо поделился Джулиан. – Прошлым летом на пляже в Алгарве. Там все девушки ходили без лифчиков. Я так долго торчал на пляже, что весь обгорел. Ожоги второй степени! Жду не дождусь, когда перепихнусь с девицей. А ты?

Я нахмурился, услышав незнакомое слово:

– Что это значит?

– Ты че, вправду не знаешь?

– Нет, – сказал я, и Джулиан с превеликим удовольствием во всех деталях описал действо, выглядевшее не только малоприятным и негигиеничным, но даже отчасти преступным.

– А, это. – Я притворился осведомленным, боясь, что он не захочет дружить с таким недотепой. – Я думал, ты о чем-то другом. Про это я все знаю.

– У тебя есть грязный журнальчик? – спросил Джулиан.

Я помотал головой:

– Нету.

– А у меня есть. Стянул из отцовского кабинета. Сплошь голые бабы. Журнал, конечно, американский, потому что в Ирландии голые женщины все еще под запретом.

– Серьезно? – удивился я. Интересно, а как же бедняги купаются в ванне?

– Да. Церковь разрешает им раздеваться только перед мужем. А вот американки заголяются перед кем хочешь и снимаются для журналов, которые мужчины запросто покупают все равно как научное издание или каталог марок, и никто не считает их извращенцами.

– Кто такой извращенец? – спросил я.

– Кто все время думает о перепихоне.

– А-а.

– Когда вырасту, я буду извращенцем, – сообщил Джулиан.

– Я тоже, – сказал я, желая угодить. – Давай на пару станем извращенцами.

Едва слова эти слетели с моих губ, как я понял, в них что-то не то, ибо мой новый знакомец скорчил недоверчиво-презрительную мину.

– Нет, не получится, – поспешно сказал он. – Мужчина может быть извращенцем только с женщиной.

– Вон оно что, – огорчился я.

– У тебя большая штуковина? – спросил Джулиан, исследовав все вещицы на моем столе и вернув их не на свои места.

– Что у меня? – не понял я.

– Штуковина. У извращенца она должна быть большая. Давай померяемся? Спорим, моя больше?

От удивления я разинул рот, а внизу живота стало как-то щекотно – ощущение странное, но приятное.

– Давай, – согласился я.

– Ты первый.

– Почему это?

– Потому что я так сказал, вот почему.

Я помешкал, но потом, опасаясь, что он передумает и предложит другую игру, расстегнул ремень и до колен спустил брюки и трусы. Джулиан подался вперед и заинтересованно меня изучил.

– По-моему, это называется средненько, – сказал он. – Хотя, наверное, я тебе льщу.

– Мне только семь лет, – обиделся я, натягивая штаны.

– Так и мне семь, но у меня-то больше. – Джулиан спустил брюки, а у меня слегка закружилась голова. Я сознавал опасность нашей игры: если бы нас застукали, не миновать позора и неприятностей, но рискованность затеи меня будоражила. Впервые в жизни я увидел чужой пенис, определенно больше моего, да еще обрезанный, что меня заинтриговало.

– А где остальное-то? – спросил я.

– В смысле? – Без капли смущения Джулиан надел штаны и застегнулся.

– Где кончик твоей штуковины?

– Отрезали. Когда я только родился.

Меня аж передернуло:

– Зачем?

– Кто его знает. Не я первый, не я последний. Еврейский обычай.

– Ты еврей?

– Вот еще, нет. А ты?

– Нет.

– Ну ладно.

– Со мной такого не будет. – Я содрогнулся, представив, как кто-то с ножом подступает к моим причиндалам.

– Как знать. Слушай, ты бывал во Франции?

– Во Франции? – Вопрос меня удивил. – Нет, а что?

– Ничего, просто летом мы туда поедем.

– Понятно.

Я огорчился, что разговор сменил русло, поскольку охотно послушал бы еще о «перепихоне», извращенцах и прочем, но, похоже, тема эта моему собеседнику прискучила. Может, попробовать осторожно к ней вернуться?