Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 23

– На третьем этаже. А что?

– Окно выходит на площадь или в сад за домом?

– На площадь.

– Это кабинет моей приемной матери. Чарльз занимал второй этаж, а Мод – третий.

– Точно! – просветлел Джулиан. – Мод Эвери – твоя мать, верно?

– Да. Только – приемная мать.

– Чего ты без конца это повторяешь?

– Так меня приучили. Я же не настоящий Эвери.

– Ерунда какая-то.

– Приемный отец велел не сбивать людей с толку.

– Значит, я сплю в комнате, где Мод Эвери написала все свои книги?

– Выходит, так, если окно смотрит на площадь.

– Ух ты! – Джулиан явно был впечатлен. – Ничего себе! Есть чем похвастать, а?

– Думаешь?

– Конечно! Рабочий кабинет Мод Эвери! Самой Мод Эвери! Отец твой, поди, как сыр в масле катается. Кажется, в прошлом году шесть ее книг одновременно вошли в десятку бестселлеров, да? Я читал, что такое случилось впервые.

– По-моему, даже семь книг, – сказал я. – Наверное, ты прав. На книгах жены Чарльз зарабатывает больше, чем в своем банке.

– А на сколько языков ее перевели?

– Не знаю. На многие. И число их все растет.

– Жаль, что она не дожила до своего настоящего успеха. Ей было бы приятно узнать, как сильно ее почитают. Многих творцов по достоинству оценили только после их смерти. Ты знаешь, что при жизни Ван Гог продал всего одну картину? Живого Германа Мелвилла никто знать не знал, его, так сказать, открыли, когда он уже сошел в могилу. Малый вовсю кормил червей, и только тогда кто-то удосужился приглядеться к «Моби Дику». Да, Мелвилл боготворил Натаниэля Готорна и вечно напрашивался к нему на чай, но кто сейчас назовет хоть один роман Готорна?

– «Алая буква», – сказал я.

– А, ну да. О бабешке, которая гуляла налево, пока муж был в море. Я не читал. Книжка грязная? Я обожаю грязные книги. Ты читал «Любовника леди Чаттерлей»? Отец купил роман в Англии, а я стащил из его библиотеки и прочел. Вот уж смак! Там есть классная сцена, когда…

– По-моему, Мод вовсе не искала славы, – перебил я. – Скорее всего, литературное признание ее бы ужаснуло.

– Почему? Зачем тогда писать, если тебя никто не читает?

– Подлинное произведение искусства ценно само по себе, ведь так?

– Не смеши. Это все равно как обладать прекрасным голосом, но петь только для глухих.

– Я думаю, она воспринимала искусство иначе, – сказал я. – Популярность ее не интересовала. Она не стремилась к тому, чтобы ее романы читали. Понимаешь, она любила язык. Слова. Наверное, по-настоящему счастлива она была, когда часами билась над каким-нибудь абзацем, пытаясь придать ему совершенную форму. А издавала свои книги лишь потому, что не хотела, чтобы столько трудов пропало зазря.

– Полная чушь. – Джулиан отмахнулся от моих слов как от чего-то абсолютно нестоящего. – Будь я писателем, я бы хотел, чтоб меня читали. А иначе счел бы себя неудачником.

– Не могу с тобой согласиться. – Я сам удивился, что противоречу ему, но хотел отстоять убеждения Мод. – По правде, литература – нечто большее, чем читательский успех.

– А ты их читал? Ну, романы твоей матери?

– Приемной матери. Нет, не читал. Пока что.

– Ни одного?

– Нет.

Джулиан рассмеялся и покачал головой:

– Ничего себе! Как-никак она твоя мать.

– Приемная.

– Чего ты заладил-то? Начни с «И жаворонком, вопреки судьбе…». Классная вещь. Или попробуй «Дополнение к завещанию Агнес Фонтен». Там есть обалденная сцена: две голые девушки купаются в озере, между ними такое чувственное напряжение, что ты, зуб даю, начнешь дергать своего дружка, еще не добравшись до конца главы. Я обожаю лесбиянок, а ты? Если б я был женщиной, я бы точно стал лесбиянкой. Говорят, в Лондоне их полно. И в Нью-Йорке. Вот вырасту, поеду туда, познакомлюсь с лесбиянками и попрошу показать, чего они делают. Как, по-твоему, у них это происходит? Я чего-то никак не соображу.

Меня чуть-чуть качало. Ответить я не мог, поскольку даже не знал, кто такие лесбиянки. Хоть и взбудораженный приездом Джулиана, я начал думать, что мы с ним, похоже, на совершенно разных уровнях сознания. Последняя книга, которую я прочел, была «Секретная семерка»[11].

– Ты по ней скучаешь? – Джулиан захлопнул пустой чемодан и затолкал его под кровать, где уже приютились кеды.

– Что, прости? – Я стряхнул задумчивость.

– Я спрашиваю о твоей матери. О приемной. Скучаешь по ней?

– Пожалуй, чуть-чуть, – сказал я. – Мы были не особо близки. Умерла она незадолго до освобождения Чарльза, то есть почти пять лет назад. Я не так часто ее вспоминаю.

– А что с твоей родной матерью?

– Я о ней ничего не знаю. Чарльз и Мод говорили, они понятия не имеют, кто она такая. Им меня принесла горбунья-монашка, когда мне было всего несколько дней от роду.

– А что ее сгубило? В смысле, Мод.

– Рак. Опухоль сперва была в слуховом канале, а потом захватила язык и горло. Мод дымила как паровоз. Вечно с сигаретой.

– Ну ясное дело… А ты куришь?

– Нет.

– Меня воротит от табака. Ты когда-нибудь целовал курящую девушку?

Я хотел ответить, но тут с ужасом почувствовал, что мой член откликнулся на столь откровенный разговор. Я скрестил руки внизу живота, надеясь скрыть, что сам уподобился сладострастному священнику.

– Нет, – выговорил я.

– Жуткая гадость, – скривился Джулиан. – Как будто облизал пепельницу. – Он помолчал, и взгляд его стал насмешливым. – А ты вообще целовался с девушкой?

– А то! – беспечно рассмеялся я, словно меня спросили, видел ли я море или летал ли самолетом. – Раз двадцать.

– Двадцать? – нахмурился Джулиан. – Это много. Я – всего три раза. Но зато одна позволила залезть к ней в лифчик. Двадцать, серьезно?

– Ну, может, поменьше. – Я отвел взгляд.

– Ты ни разу не целовался, да?

– Нет, целовался.

– Врешь. Ладно, ничего. Нам всего четырнадцать, у нас еще всё впереди. Я собираюсь жить долго и отодрать как можно больше девиц. Хочу умереть в сто пять лет, когда на мне будет скакать двадцатилетняя красотка. Да и кого тут целовать-то? Кругом одни парни. Уж я скорее поцелуюсь со своей бабушкой, которая девять лет назад померла. Слушай, не поможешь расставить учебники? Они вон в той коробке. Можно ставить к твоим или лучше на отдельную полку?

– Ставь к моим.

– Хорошо. – Джулиан опять смерил меня взглядом, и я подумал, что он нашел еще какой-нибудь недочет в моей одежде. – Знаешь, я, кажется, тебя припоминаю. Ты просил показать мою штуковину, да?

– Нет. – Я возмутился наговором, тем более что тогда инициатива исходила от него. – Ничего я не просил.

– Точно?

– Абсолютно. На кой мне сдалась твоя штуковина? У меня своя есть. Могу полюбоваться когда захочу.

– Я определенно помню, что кто-то меня просил. По-моему, это был ты. В комнате, где сейчас живет Алиса.

– А вот и нет, – не сдавался я. – Твоя штуковина мне вовсе не интересна и никогда не интересовала.

– Ладно, поверю на слово. Но здорово, что она есть. Жду не дождусь, когда начну использовать ее по назначению, а ты? Чего так покраснел? Боишься девчонок, что ли?

– Вот еще, пусть они меня боятся. Потому что я буду… это… без конца их трахать. И дрючить.

– Молодец. Раз живем вместе, нам надо подружиться. Будем вдвоем выходить на охоту. Ты, в общем-то, недурен собой. Отыщем девиц, которых можно уговорить на это самое. А уж от меня-то все они без ума.

Учителя тоже были без ума от него и на пасхальной наградной церемонии вручили ему золотую медаль «Самый успевающий ученик», что вызвало зубоскальство наших одноклассников, в отличие от меня не считавших его светом в окошке. Поскольку Джулиан пропустил первый семестр, оставалось загадкой, как он умудрился преуспеть в учебе, да еще прошел слух, будто Макс Вудбид одарил колледж стипендией на том условии, что отныне и впредь табель его сына будет сиять высшими баллами. Я-то радовался, ибо отличников поощряли экскурсией в ирландский парламент, и теперь Джулиан вошел в нашу группу медалистов, отличившихся в английском и ирландском, математике, истории и изобразительном искусстве.