Незримые фурии сердца - Бойн Джон - Страница 35

– Узнает. Но он хочет, чтобы ты произнес это вслух. Ради очищения.

Я набрал воздуху в грудь. Как веревочке ни виться…

– По-моему, я не такой, как все, отче. Мои одноклассники только и говорят о девушках, а я о них совсем не думаю, я думаю о парнях, о непристойных вещах, какие с ними сделаю, ну, там, раздену и обцелую, потрогаю их хозяйство, а еще у меня есть лучший друг, он спит на соседней койке, и я беспрестанно о нем думаю, и, бывает, он уснет, а я спущу штаны и помогаю себе, все простыни испачкаю, но и потом не могу спать и все думаю о других парнях и о том, что хочу с ними делать, – а вы знаете, отче, что такое отсос?.. – и я стал писать рассказы о парнях и моем друге Джулиане, там я использую вот такие вот слова, а еще…

За перегородкой что-то грохнуло, и я осекся. В оконце тень священника исчезла, но появился луч света, струившийся сверху.

– Это ты, Господи? – спросил я. – А это я, Сирил.

В церкви закричали, и я, открыв дверцу кабины, выглянул наружу. Священник, старик лет восьмидесяти, лежал на полу, лицо его посинело, он хватался за грудь, а вокруг него суетились встревоженные прихожане. Плитка под его головой раскололась пополам.

Я вконец растерялся, а священник медленно поднял кривой палец и указал на меня. Рот его приоткрылся, по подбородку побежала слюна.

– Я прощен, отче? – Я склонился к священнику, стараясь не замечать его зловонного дыхания. – Вы отпустили мне грехи?

Глаза его закатились, по телу пробежала мощная судорога, он что-то прорычал и затих.

– Умер, – сказал пожилой человек, поддерживавший ему голову. – Упокой, Господь, его душу.

– Как вы думаете, он меня простил? – спросил я. – В смысле, до того как захрипел.

– Конечно. – Человек выпустил голову священника, и та гулко стукнулась об пол. – Он был бы счастлив, что последним его земным деянием стало отпущение грехов именем Господа.

Я приободрился:

– Спасибо вам.

На выходе из церкви я столкнулся с бригадой скорой помощи. День, надо сказать, выдался необыкновенно солнечный, и я вправду чувствовал себя прощенным, хотя понимал, что затаенные наклонности мои так скоро не исчезнут.

На другой день сообщили, что Джулиана нашли. Группа спецназа напала на след, который привел к ферме в графстве Каван. Джулиан был заперт в туалете, трое его похитителей дрыхли на улице. Одного в завязавшейся перестрелке убили, двух других арестовали. Джулиана, лишившегося мизинца, большого пальца и уха, но в остальном целого и невредимого, отправили в больницу.

Будь я набожнее, я бы уверовал, что Господь внял моим молитвам, но беда в том, что к вечеру я снова нагрешил, а потому благополучный исход истории приписал хорошей работе полиции. Так оно было как-то спокойнее.

Иногда строгий распорядок удручал своей монотонностью, однако в нем была некая уютность. Каждое утро будильник мой звонил ровно в шесть, я быстренько мастурбировал и в четверть седьмого вставал. День начинался с небольшой заботы – первым занять ванную и тем самым избегнуть омовения остывшей водой, к чему стремились я, по пояс голый и обмотанный полотенцем, и заспанный Альберт Тэтчер в трусах, молодой бухгалтер, проживавший в соседней комнате. Уже больше года назад мы с ним почти одновременно стали квартирантами престарелой вдовы миссис Хоган, обитавшей на Четэм-стрит, и в целом неплохо ладили. Планировка жилища была весьма странной. Лет тридцать назад покойный муж миссис Хоган купил для сдачи внаем квартиру, в которой после его смерти возвели перегородку, образовавшую две отдельные комнаты. Хозяева, миссис Хоган и ее сын Генри (первая – немая как рыба, второй – слепой как крот), жили по соседству, но отслеживали наши приходы и уходы не хуже профессиональной разведки. Они были неразлучны, точно сросшиеся близнецы; каждое утро мать вела сына за руку на мессу, вечером – на прогулку.

К нам они поднимались очень редко – потребовать просроченную квартплату или вернуть выглаженные миссис Хоган рубашки (пять штук за два пенса), и тогда мы слышали тяжелые шаги четырех ног по лестнице, немая вела слепого, а затем Генри, кого, похоже, не интересовало ничто на свете, задавал вопросы, на которые желала получить ответы его матушка, закоренелая сплетница.

– Мамаша жалуется, что во вторник на прошлой неделе из квартиры доносился странный шум, – в своей манере сказал однажды Генри, а мать его энергично закивала и, выгнув шею, попыталась заглянуть в комнату, словно ожидала увидеть там заросли конопли или проституток, развалившихся в кроватях. – Мамаша не любит непонятные звуки. Они ее шибко пугают.

– Шумели не мы, – ответил я. – Во вторник на прошлой неделе я ходил в кино, смотрел «Галечный пляж» со Стивом Маккуином, а Альберт был на танцах в Дандруме.

– Мамаша не могла уснуть, – не унимался Генри и вращал глазами, как будто пытаясь зацепиться взглядом за нечто, способное вернуть ему виденье мира. – Мамаша не любит, когда ее будят. Мамаше надо спать.

– Ты тоже не мог уснуть? – спросил Альберт. Он лежал на диване и читал «Над гнездом кукушки».

Бедолага Генри, не подозревавший, что в комнате есть еще кто-то, вздрогнул и повернулся на голос.

– Когда мамаша не спит, и я не сплю, – сказал он обиженно, словно отметая обвинение в том, что он плохой сын. – Геморрой ее замучил. Как разыграется, мы оба глаз не сомкнем.

Источником вышеозначенного шума был, конечно, Альберт, неутомимый бабник. Редкую неделю он не приводил девицу, чтобы «слегка, ну, ты понимаешь, пошалить». И пока он «шалил» свою очередную пассию, стук разболтанной кроватной спинки о стену изводил меня не меньше, чем геморроидальные шишки – миссис Хоган. В силу нашего соседства я был увлечен Альбертом, но умеренно, поскольку особой красотой он не отличался.

Каждое утро в половине восьмого я выходил из дома, по дороге на службу завтракал чашкой чая и пирожком с фруктовой начинкой и в четверть девятого уже сидел за своим столом на втором этаже министерства образования, что на Мальборо-стрит. Там я служил уже почти три года, с тех пор как с клеймом посредственности окончил Бельведер-колледж, а получил я это место благодаря протекции Анджелы, третьей, ныне бывшей (так мы условились ее величать) супруги моего приемного отца, которая в министерстве была заметной фигурой, но после замужества, согласно закону, уволилась с работы.

Супружество Чарльза рухнуло менее чем через год после свадьбы, когда он, проявив неслыханную щедрость, пригласил меня вместе с ними провести двухнедельный отпуск на юге Франции. До этого я видел Анджелу всего один раз, но с момента приезда в Ниццу мы с ней хорошо поладили, причем настолько хорошо, что однажды утром она в чем мать родила забралась ко мне голому в постель, и дальше все развивалось в лучших традициях фарса. От изумления я заорал, а потом, услышав, что открывается дверь в номер, опрометью кинулся в укрытие шкафа, где меня, скорченного, и обнаружил Чарльз.

– Самое забавное, Сирил, что я бы тебя зауважал, если б вошел и увидел, как ты засаживаешь ей по самые гланды. – Голос его был совершенно бесцветен, а я вжался в угол, стыдливо прикрывая руками промежность. – Но разве от тебя этого дождешься? Нет, ты драпаешь и прячешься. Настоящий Эвери так никогда бы не поступил.

Я промолчал, что, похоже, огорчило его еще больше, и он обратил свой гнев на Анджелу, которая так и лежала в постели, лишь по пояс прикрытая простыней. Казалось, вся эта сцена ей ужасно прискучила: она пальчиком теребила левый сосок и беспечно насвистывала битловскую «Ты вынужден скрывать свою любовь», безбожно перевирая мелодию. Следом возникла банальная свара, и по возвращении в Дублин жизненные пути супругов разошлись, а лондонский суд получил прошение о скорейшем разводе. (Чарльз, чей брачный опыт был далеко не образцовым, предвидел подобный оборот событий и благоразумно женился в Англии.) Позже, когда я слонялся без дела, Анджела, желая загладить вину, замолвила за меня словечко перед своими бывшими работодателями, но мне об этом даже не сообщила. Я удивился, когда мне позвонили и пригласили на собеседование, поскольку вовсе не думал о карьере государственного служащего, а потом в одно прекрасное утро проснулся чиновником.