1Q84. Тысяча Невестьсот Восемьдесят Четыре. Книга 2. Июль–сентябрь - Мураками Харуки - Страница 16

Он вывалил на сковородку сельдерей и грибы. Переключил газ на максимум – и, покачивая сковороду над огнем, аккуратно помешал бамбуковой лопаткой содержимое. Чуть посолил, поперчил. Когда овощи слегка обжарились, добавил еще влажных креветок. Опять посолил-поперчил, вылил рюмку сакэ. Плеснул соевого соуса, приправил петрушкой. Все эти манипуляции Тэнго совершал не задумываясь. Словно переключился на автопилот и почти не соображал, где находится. Блюдо, которое он готовил, не требовало работы ума, – просто в нужном порядке двигались руки, а в голове продолжали вертеться мысли об Аомамэ.

Дотушив креветки с овощами до нужной кондиции, Тэнго выложил их на большую тарелку. Достал из холодильника еще одну банку пива, сел за стол и принялся за еду, от которой валил пар.

А ведь за последние месяцы я здорово изменился, думал он. Как-то даже вырос психологически, что ли. И это к тридцати-то годам? Тэнго усмехнулся и невольно покачал головой. Поздравляю, приятель. С такой скоростью развития сколько тебе еще понадобится, чтобы окончательно повзрослеть?

И все-таки очень похоже на то, что все эти метаморфозы в нем вызвал «Воздушный кокон». Перекраивая повесть Фукаэри, он страстно хотел придать форму и тем историям, что до сих пор жили только в его душе. Да, этот текст зародил в нем страсть. На какую-то долю состоявшую из его подсознательной тяги к Аомамэ. Вот почему он стал так часто думать о ней. Воспоминания то и дело уносили его туда, в пустой полуденный класс двадцать лет назад. Точно волны, так и норовящие утянуть за собой любого, кто решил омыть ноги в морском прибое.

Он допил вторую банку пива до половины, вылил остатки в раковину. Недоеденные креветки с овощами переложил в тарелку поменьше, завернул в кулинарную пленку и спрятал в холодильник.

Перекусив, Тэнго сел за письменный стол, включил процессор и уставился в девственно-белое поле текстового редактора.

Да, переписывать прошлое смысла нет, здесь подруга права. Как бы старательно мы ни переписывали наше прошлое, вряд ли это серьезно повлияет на ситуацию, в которой нам довелось оказаться сегодня. Все-таки Время обладает достаточным сопротивлением, чтобы сводить на нет любые попытки искусственной корректуры. На одни исправления неизбежно лягут другие, и в итоге общее течение Времени вернет все на круги своя. Даже если что-то изменится в мелочах, человек по имени Тэнго останется человеком по имени Тэнго, какую реальность для него ни городи.

Пожалуй, остается только одно: встать на распутье настоящего – и, беспристрастно вглядываясь в прошлое, переписывать вектор его движения в будущем. Другого пути просто нет.

Таковы слова арии из «Страстей по Матфею» – той, что спела ему Фукаэри. Уже на следующий день заинтригованный Тэнго прослушал эту пластинку заново и прочел перевод либретто. Эта ария в самом начале «Страстей» – о том, что случилось с Иисусом в Вифании. Там он посетил дом человека, болевшего проказой, и какая-то женщина вдруг подошла и вылила Иисусу на голову целый горшок драгоценного масла для благовоний. Ученики Иисуса стали бранить ее за расточительство, дескать, это миро можно было продать за большие деньги и раздать их бедным. Однако Иисус осадил их, ответив, что женщина сотворила добро, ибо приготовила его тело к погребению.

Женщина знала, что Иисус скоро умрет. И чтобы оплакать его, пролила на него благовоние. Знал о близкой кончине и сам Иисус. А потому сказал: «Где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память ее и о том, что она сделала»[12].

Изменить свое будущее ни один из них, конечно, не мог.

Тэнго снова закрыл глаза, глубоко вздохнул и принялся мысленно выстраивать в нужном порядке слова. Меняя их местами – так, чтобы образы получались как можно объемней, добиваясь оптимального ритма.

Словно Владимир Горовиц перед клавиатурой из восьмидесяти восьми клавиш, Тэнго занес руки над слово-процессором, выдержал паузу – и, вонзив пальцы в буквы, принялся выписывать слово за словом.

О реальности, в которой на вечернем небе с востока появляются две луны. О людях, что живут под этими лунами. И о времени, которое там течет.

Где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память ее и о том, что она сделала.

Аюми больше нет. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы в это поверить. Лишь после этого Аомамэ заплакала. Закрыв лицо ладонями, беззвучно и незаметно, разве что слегка подрагивали плечи. Так, словно никому на свете не хотела показывать своих слез.

Шторы на окнах были плотно задернуты, но разве мы знаем, кто может за нами подглядывать – и откуда? Всю ночь Аомамэ проплакала над вечерней газетой за кухонным столом – то тихо и сдержанно, то в голос. Слезы, просачиваясь меж пальцев, заливали газетный лист.

Мало что в этом мире могло заставить Аомамэ разреветься. Обычно, когда слезы подступали к глазам, она злилась. На кого-нибудь – или на саму себя. И оттого плакала крайне редко. Но стоило слезам прорваться наружу, остановить их уже ничто не могло. В последний раз это случилось после самоубийства Тамаки. Сколько лет назад? Уже и не вспомнить. В любом случае, очень давно. Тогда Аомамэ проплакала несколько дней подряд. Ничего не ела, не выходила из дому. Лишь иногда пила воду, восстанавливая влагу, выходившую из нее слезами, да забывалась в коротком сне. А в остальное время ревела без удержу. Больше такого с ней не случалось. С тех пор – и до этого дня.

Аюми в этом мире больше нет. Она превратилась в холодный труп, который, скорее всего, уже в морге. Труп сначала вскроют, потом зашьют. Возможно, зачитают простенькую молитву. А потом отвезут в крематорий и там сожгут. Ее тело обратится в дым, улетит в небо, смешается с облаками. И, пролившись на землю дождем, взрастит собой какую-нибудь траву. Неприметную и безымянную. Вот только с живой Аюми больше не встретиться никогда. И это казалось Аомамэ дикой нелепостью, страшной несправедливостью и нарушением всех основ Мирозданья.

С тех пор как Тамаки покинула этот мир, Аомамэ больше никогда ни к кому не привязывалась. Ни к кому, кроме Аюми. Хотя у этой привязанности, к сожалению, были свои пределы. Аюми служила в полиции, Аомамэ работала наемным убийцей. Да, она убивала только плохих парней. Но с точки зрения закона убийство есть убийство, а значит – преступление. Без вариантов. Одна арестовывала – другая скрывалась.

Вот почему каждый раз, когда Аюми шла на сближение, Аомамэ захлопывалась изнутри, стараясь ничем на это не отвечать. Эдак, не дай бог, они станут нуждаться друг в дружке каждый день. Такое начнется – костей не соберешь. Аомамэ – человек открытый, прямой. На полуправды с намеками не способна. Любое вранье повергает человека в хаос, а хаоса ей хотелось меньше всего на свете.

Аюми догадывалась, что Аомамэ не хочет делить с нею личные тайны и сохраняет дистанцию. Все-таки чутья Аюми не занимать. Вроде бы душа нараспашку, но вся ее бесшабашность – наполовину игра, а натура у девочки мягкая и ранимая. Было ясно как день: под панцирем мачизма Аюми скрывала бездонное одиночество. Невыразимую тоску от того, что ее отвергают, не принимая всерьез. И мысль об этом пронзала Аомамэ раскаленной иглой.

А теперь Аюми убили. Наверняка подцепила какого-то незнакомца, напоила в баре, заманила в отель. И в полутемном номере затеяла игру в садо-мазо. Наручники, кляп, повязка на глаза. Что происходит – понятно. Мужчина стягивает женщине горло поясом от халата и кончает при виде того, как она задыхается. Только этот затянул слишком сильно. И не успел отпустить, когда следовало.