Тайна мистера Визеля (Альманах научно-фантастических рассказов) - Файф Горэс Браун - Страница 22

Ва-хунга был доволен своей судьбой. Одиночества, на которое осудил себя добровольно, он не принимал трагически. Не обижался даже на то, что соплеменники относятся к нему сдержанно и недоверчиво. Если бы он был философом, то признал бы безмятежно, что каждый живет по-своему. Он смутно ощущал эту невысказанную мысль, так что одиночество не наскучивало ему, больше того — позволяло размышлять. Он начинал постигать мир не только чувствами, но и разумом. Это его восхищало, вскоре он понял, что знает гораздо больше, чем его собратья, и очень радовался тому.

Бессознательно, совершенно не умея выразить это, он чувствовал, что его личность изменяется. Он предугадывал направление этой перемены. В нем начали возникать тревога и тоска по чему-то, чего он не мог даже представить себе. Эта внутренняя тревога заставляла его не только спрашивать «почему», но и искать ответов.

Так было и на этот раз, когда Ва-хунга прятался в засаде у тропы к водопою. Он был голоден. Ему пришлось много дней укрываться на Красных Скалах от саблезубого хищника. Наконец, хищник исчез, очевидно, тоже проголодался и отправился искать другие охотничьи угодья, где добыча еще не напугана. Ва-хунга долго наблюдал окрестности, прежде чем покинуть свое укрытие и сесть в засаду.

Кругом царила тишина. Должно быть, животные еще не знали, что саблезубый ушел отсюда.

Наконец, на опушке далекого леса появилось стадо животных и осторожно, словно в нерешительности, направилось в саванну. Сердце у Ва-хунга забилось живее: это были антилопы, мясу которых — сочному, нежному, необычайно сытному — нет равных.

При мысли о том, что вскоре снова угостится этим мясом, охотник ощутил трепет во всем теле. Вместе с тем он начал раздумывать, почему у хищников мясо не бывает таким вкусным, как у травоядных.

Но он не смог найти ответ на этот вопрос, не успел добыть даже самого слабого из животных. В тот миг, когда антилопы были уже близко, с неба, громко свистя и гремя, упал камень. Все стадо мгновенно разбежалось в паническом страхе и, пронзительно заржав, кинулось обратно к лесу.

Разочарованный Ва-хунга издал протяжный крик гнева и, выскочив из укрытия, подбежал к месту падения камня.

Камень был необычный. Ва-хунга никогда еще не видел такого. Камень был не такой, как все другие падающие камни. Он был — Ва-хунга еще не умел точнее анализировать свои наблюдения — он был странный. Лежал на почерневшей от сожженной травы земле, дышал паром и издавал необычные звуки: не то шипел, не то стонал и трепетал белыми словно бы крыльями. Ничего подобного отважный охотник Ва-хунга еще не видел. И если бы Ва-хунга не был голоден, если бы самое вкусное мясо не умчалось бесповоротно, то врожденная любознательность наверняка взяла бы верх над гневом и разочарованием. Он начал бы спрашивать «почему» и раздумывать. Но теперь…

Он покрепче сжал в руках палицу и, широко размахнувшись, нанес яростный удар по ненавистному камню, так не вовремя упавшему с неба. Над пустой саванной разнесся возглас торжества. Охотник, опьяненный мщением, крушил и дробил странный камень.

А на соседней планете, о существовании которой Ва-хунга даже не подозревал, другие люди истолковывали удары его палицы как доказательство того, что в этом мире царят чудовищные давления, достигающие сотни атмосфер.

— Черт! Он действительно занялся этим. Ты слышишь?

Из открытой арки кабины управления падал сверху вниз солнечный луч и доносился голос. Отдаленный голос говорил и умолкал, говорил и умолкал. Слова сливались в неясный гул, но узнать голос было можно.

— Он вышел и проповедует туземцам!

Два инженера перетаскивали машины, но остановились, чтобы взглянуть в сторону голоса.

— Может быть, нет, — произнес Чарли, младший из двоих. — В конце концов, он не знает их языка.

— Все равно, он проповедует, — сказал Гендерсон, старший инженер и навигатор. Он налег ключом на упрямую гайку, ключ соскочил, и у Гендерсона вырвались словечки, от которых Чарли вздрогнул.

Во время перелета Чарли часто и тревожно снилось, что Гендерсон задушил пассажира. А один раз приснилось, что он сам задушил и пассажира, и Гендерсона.

Наяву оба инженера тщательно избегали раздражающих слов и жестов, сохраняли приветливость друг к другу и к пассажиру, сколько бы им ни хотелось рычать и кусаться, и старались поддерживать у себя сносное настроение.

Это было нелегко.

Чарли сказал:

— Чем объяснить, что Миссионерское общество дало ему целый корабль? Такому человеку, который действует на нервы одними своими поучениями, человеку с прирожденным талантом не ладить с людьми?

— Понятно, — проворчал Гендерсон, отвинчивая гайку. Это был мускулистый, коренастый человек с резкими манерами и привычкой терпеливо относиться к чужим странностям. — Миссионерское общество хотело от него избавиться. А дальше, чем с нами, улететь некуда.

Отдаленный голос доносился в кабину из невидимой, освещенной солнцем местности снаружи. Он казался звучным и уверенным.

— Бедняга думает, что это была честь, — добавил Гендерсон. Он вытащил болт, и тот, глухо стукнув, упал на мягкую обивку пола.

— Во всяком случае, — произнес Чарли, ослабляя болт за болтом, согласно инструкции, — он не может пользоваться машинным переводчиком. Машина еще не готова, мы не знаем их языка до конца. Он не может говорить с ними, если они не понимают.

— Разве? — Гендерсон приладился ключом к очередному болту и сердито поворачивал его. — Тогда что он делает сейчас? — И, не ожидая ответа, сам ответил на свой вопрос: — Проповедует, вот что!

В машинном отделении было жарко и душно, и солнечный свет манил наружу.

Чарли приостановился и вытер лоб тыльной стороной кисти.

— Проповедь ему не поможет. Раз они не понимают, то не станут и слушать.

— Мы не слушали, но это не помешало ему проповедовать нам! — резко произнес Гендерсон. — Его счастье, что мы нашли планету для высадки так скоро, — его счастье, что он не свел нас с ума раньше! Такой человек — опасность для корабля! — Гендерсону, как и Чарли, были известны рассказы о кораблях, отлетевших с маленькой командой, а вернувшихся с еще меньшей: с одним или двумя кровавоглазыми сумасшедшими и с коллекцией трупов. Гендерсон был консервативен. Он предпочитал регулярные рейсы и корабли с настоящей командой и многочисленными пассажирами. Только обещание утроенной платы и тройной страховой премии сманило его с больших кораблей на должность инженера в этом странном рейсе втроем.

— О… я ничего не имею против проповедей. — Чарли говорил кротко, но смотрел в направлении голоса странно напряженным взглядом.

— Валяй, парень, говори прямо. Мы должны нежничать друг с другом только в полете, когда заперты все в одной кабине. Старика Гарри не обманешь: тебе это НЕ нравилось.

— Нет, — мечтательно произнес Чарли, и его пристальный взгляд не менял направления. — Не могу сказать, что нравилось. Он проповедник неважный. В барах я встречал получше. — Голос снаружи, казалось, разбудил более глубокое эхо. — Он завел переводчика, Гарри. По-моему, надо помешать ему.

Чарли был рыж, долговяз, уверен в движениях, примерно одного возраста с проповедником, Гендерсон, как более опытный, положил ему на плечо предостерегающую руку.

— Я сам, — сказал он и вскарабкался по лестнице в кабину управления.

Здесь царили приятные серые тона, ярко освещенные солнцем, вливавшимся сюда сквозь арку раскрытой двери. Открытый проем был защищен только вздувающимся занавесом из прозрачной, пластикатовой пленки с ионным покрытием, свободно пропускающей воздух, но полностью задерживающей микробов и мелких насекомых. Инженер повесил свежий респиратор через плечо, взял мундштук в рот и прошел сквозь пластикатовую пленку. Она обвила его, замкнула в тесные, липковатые объятия и прилипла у него за спиной к собственной поверхности, заключив его словно в просторный кокон. Тотчас после дверной арки Гендерсон вошел в металлическую раму, похожую на крокетные воротца в человеческий рост, и приостановился там, чтобы она затянула петлю на болтающихся позади него концах пластиката, отрезала его от занавеса и заварила разрыв.