Детектив о лучших мужчинах - Устинова Татьяна - Страница 8

– Вы говорите, сигнализация несколько раз срабатывала? – подходя, спросил Волков у Маши.

– Вроде да.

– Вы сами слышали?

– Вроде нет.

Волков посмотрел на нее.

– Это что значит? Слышали, но не вы? Вы, но не слышали?

– Нет, нет, Павел Николаевич, я не слышала, то есть, может, и слышала, но не помню! Мне потом кто-то из ребят сказал, что она весь день пищала, его сигнализация!

– А кто сказал, не помните?

Маша честно подумала и ответила, что не помнит.

– А… зачем вы все это проделываете, Павел Николаевич?

Волков пожал плечами и придержал перед Машей тяжелую входную дверь.

– Сам не знаю, – признался он. – Мне все как-то не верится, что Коля погиб так… глупо.

Маша покивала горестно, Волков пропустил ее вперед, к лифту, а сам сунулся в окошечко, за которым помещался охранник, бритый молодой и сонный детина. Их было несколько, и все одинаково бритые, молодые и сонные.

Волков их все время жалел, честное слово, жалел!..

Вот сидят они за стеклом, провожают взглядами входящих. Когда не провожают, играют под столом на телефонных аппаратах в игру под названием «Большие гонки», а может, «Джунгли». Телефоны они держат так, чтобы с этой стороны стекла было не видно, чем именно они заняты в так называемое «рабочее время». У самого продвинутого, умеющего читать, в верхнем ящике стола, застеленном непременной газетой, лежит захватанный детектив, который он читает, кося глазами и прикрывая ящик пузом так, чтобы тоже было не видно.

В их работе нет никакого смысла, ибо в шесть часов их отпускают по домам, и стеклянная будочка пустеет. «Отразить нападение» они не смогут, потому что слишком неповоротливы, тяжеловесны и несообразительны, да и нападать вряд ли кто-то захочет.

В их жизни, казалось Волкову, тоже нет и никогда не будет смысла, потому что, посидев до шести на стуле в будочке на работе, они пересаживаются на поролоновые диваны дома и уставляются в телевизоры, как давеча таращились в «Джунгли» или «Большие гонки».

Самое сильное переживание – футбол по шестому каналу или с тещей поругаться.

Самое жгучее желание – свалить от супруги на рыбалку.

Самое лучшее развлечение – пивко охлажденное, да водочка, да под соленый огурчик и черный хлебушек в гараже у Сереги или у Санька.

И все. Больше никогда и ничего. Больше никуда и ниоткуда. Больше никак – не так и не сяк.

Жизнь уйдет, а они, эти из будочки, даже не догадаются о том, что она была! Не успеют проснуться, умыться, оглянуться по сторонам – может, есть все-таки что-то интересное, жгучее, острое, трагичное, веселое, странное, забавное, любовное!

«Впрочем, – остановил себя Волков, – мало кто знает, зачем живет. Или уж какие-нибудь заумные мудрецы, или, наоборот, дураки.

Вот ты, Волков, знаешь, зачем живешь?..

А Коля Сиротин зачем жил? И зачем погиб?..»

Волков, сунувшись в окошечко к охраннику, оказался очень близко к нему, так что тот даже подался назад.

– Здрасте, – сказал охранник растерянно. В желтых заскорузлых пальцах он крутил телефон, и несло от него перегаром, смешанным с мятным вкусом жвачки «белоснежность и буйство свежести». Буйством несло особенно.

– Камеру так и не исправили? – душевно спросил Волков.

Охранник собрал на лбу складки, и уши у него немного покраснели.

– Чего исправили?

– Камеру починили, спрашиваю? Камеру наблюдения, – пояснил Волков, стараясь быть терпеливым и жалеть охранника, у которого жизнь проходит, а он даже не замечает. – Камера у нас не работала, которая на улицу смотрит. Починили?

Охранник распустил складки на лбу и посмотрел на мониторы, подрагивающие черно-белой картинкой перед самым его носом. Три монитора показывали немое кино, а четвертый был темен и пуст.

– Нет, – сообщил охранник Волкову. – Так и не работает.

Волков кивнул и вылез из окошечка.

Если бы камера работала, можно было бы посмотреть, кто из его сотрудников выходил вчера на улицу под вечер, перед самым происшествием. Впрочем, Волков не знал в точности, пишет камера или так, для «форсу» поставлена. Может, она и не помогла бы!..

– Павел Николаевич!

– А?

Теперь уже охранник до пояса высунулся из будочки – половина его была на воле, а половина за стеклом, синяя форменная рубаха задралась, и мятые брюки лоснились.

– Павел Николаевич, а правду говорят, что с восьмого этажа вчера человек выпал?

Волков кивнул.

– А как оно вышло-то?

Волков пожал плечами.

– И не спасли?

Волков отрицательно покачал головой.

Охранник поторчал еще немного, а потом плюхнулся обратно на продавленный дерматиновый стул. Вид у него был задумчивый.

– Павел Николаевич, а что вы все спрашиваете, смотрите? Или вы… подозреваете что-то? – Маша смотрела на него с любопытством. Ее любопытство отражалась во всех зеркалах, которыми был увешан лифт.

– Подозреваю? – переспросил Волков почти натуральным голосом. – Ничего я не подозреваю. А почему вы вчера сидели так поздно, Маша? Или у вас тоже отчет, как у Ускова?

– Я мужа ждала, – быстро сказала Маша и поправила перед одним из зеркал локон. – Он должен был за мной заехать.

– Заехал?

– Ну да. Конечно.

– Вы… у себя в комнате сидели?

– Конечно. Я не просто так сидела, я работала!

– Да верю я, верю, Маша! Конечно, вы работали!

Лифт дрогнул, останавливаясь, и Волков спросил напоследок:

– И вы никуда не отлучались, и к вам никто не заходил?

Маша пожала плечами. Вид у нее был растерянный.

– Нет, ну, я выходила, конечно! Но… Нет, но какое это имеет значение?! Конечно, ко мне кто-то заходил, днем девочки забегали. Мы чай пошли пить, потом еще Ира Тимофеева заглянула, потом…

– Вечером, – перебил Волков мягко, – когда все это случилось! Вы же допоздна сидели, Маша. К вам кто-нибудь заходил вечером?

– Да никто ко мне не заходил! – крикнула Маша Данилова, и щеки у нее зарделись. – Я должна была работу закончить и мужа ждала, только он все не ехал! А потом уже Николай Иванович разбился, и я… я ничего не помню. А почему вы спрашиваете?! Он же просто упал! Нам милиция так и сказала – упал и все, тем более что снег вчера пошел и наледь кругом!..

– Что… кругом? – переспросил Волков, и Маша смешалась.

– Вы не волнуйтесь, – сказал он отеческим тоном. – Я спрашиваю, потому что ключи от его машины куда-то делись. Мне их нужно найти. Его сын хотел машину забрать, вы понимаете…

– Понимаю. Конечно, понимаю.

– Ну, может, Коля их вчера где-то обронил. Может, у вас, если к вам заходил.

– Никто ко мне не заходил! Вечером ко мне не заходил никто!

– Не кричите, Маша, – попросил Волков. – Вы меня извините. Хотите сигарету? У меня хорошие, настоящие американские.

– Я не курю, Павел Николаевич.

Волков хотел было сказать: «Напрасно», но воздержался.

Он так и не понял до конца, удалось ли ему убедить ее в том, что ничего такого он не подозревает.

Конечно, сыщик из него никудышный, это ясно и ежу.

Кажется, сегодня ежу уже было что-то такое ясно, только Волков никак не мог вспомнить, что именно. Что-то было ясно, а потом оказалось, что неясно.

Совсем как с Колиным падением с восьмого этажа. Сначала все было ясно, а потом оказалось, что нет!..

Виталик Камаровский, пыхтя, волоком тащил по коридору коробку, и Волков налетел на него, когда завернул за угол.

– Привет, Виталик.

– Доброе утро, Павел Николаич. – Он разогнулся, лицо у него было красное, и на лбу надулись жилы. – Тяжелая, сил никаких нет! Упрел весь!

И Виталик скинул с плеч куртку, но до конца не снял, так и оставил болтаться на локтях.

– Это что такое?

– Елка, чтоб ей!.. Праздник Новый год! А я елки таскай, больше некому!..

– Хочешь, я потащу, – предложил Волков и прищурился.

Виталик моментально стушевался. Он был неплохой парень, а специалист вообще отменный, но любил пожаловаться на жизнь.

Он жаловался на все – на жену, на поясницу, на Новый год, на пробки, на кризис, зарплату, тещу, на то, что выходных мало, рабочих дней много, а надо балкон покрасить; летом на жару, зимой на холод, на дождь, на солнце и на то, что некогда сыгрануть в бильярд.