Песочные часы (Повесть) - Бирзе Миервалдис - Страница 34

Рябина около дома по-прежнему цвела ярко-красными гроздьями. Георгины, выстроившиеся вдоль дорожки, торопились до заморозков показать, на что способны, и жонглировали тяжелыми, темно-красными до черноты звездами цветов. Некоторые из них опустились. Казалось, будто эти цветы, глядя на землю, о чем-то задумались.

«Стоп! Я еще не повидал Янелиса, он спит. Разбудить? Пусть выспится, ему во вторую смену. Главное — он работает.

А может, не ехать в санаторий? Полежать спокойно? Что бы ты стал делать, — размышлял Эгле, — если б знал, что не сегодня-завтра ты… тебя не будет, но силы двигаться, ходить у тебя еще есть, как сегодня у меня. Пошел бы в спальню и лежал, не вставая с постели? Глядел в окно на дальние поля, да еще в зеркало платяного шкафа, изучая свою напуганную физиономию?.. Если б ты это знал… Нет! Нет! Нет! Надо не мешкая идти в санаторий, надо просмотреть рентгенограммы, надо делать свое дело и прикидываться, будто ты давно уже чихаешь на костлявую! Только не так-то все это просто…»

Эгле шугнул палкой кошку — та занялась своим обычным спортом и, шевеля кончиком хвоста, целилась на воробьев.

Герта подогнала машину к калитке. Эгле сел рядом, и они поехали в санаторий. На лице у Герты играла едва приметная улыбка. Люди улыбаются от радости, от гордости, от самодовольства, улыбаются чему-то смешному. Герта улыбнулась оттого, что надела светлые кожаные перчатки. Хорошо, когда в твоем туалете все безукоризненно. По опрятности одежды узнается дисциплинированный человек. Иногда перчатки носят для того, чтобы сберечь длинные ногти. Герта не отращивала ногтей, лаборантка не может себе этого позволить.

Лаборантка… А ведь Герта ни разу его не спросила, как подвигается работа с Ф-37, она, наверно, даже не знает, что препарат уже применяют в санатории. Все же маловато между ними общего, хотя прожили вместе они долго. Сложен вопрос: кто тебе близок и кто тебе чужд? Сам он тоже хорош: допустим, она не расспрашивала, но разве он пробовал рассказать ей о препарате, заинтересовать ее своей работой?

Лесопарк кончился, впереди открылась большая поляна с одинокими соснами, на ней длинный корпус санатория, словно белый пароход.

— Ты поезжай, я дойду, — сказал Эгле и вылез из машины.

Он постоял около посаженной нынешней весной рощицы. Березки были еще подвязаны к кольям. На поляну уже завезли строительный камень-рухляк. Груды отесанного камня лежали у прямых глубоких траншей. Человек десять больных в старых халатах неторопливо, словно для забавы, сбрасывали плоские глыбы рухляка в траншеи.

«Все-таки фундамент до осени заложат, — прикидывал Эгле. — И расходы на него составят лишь стоимость самого камня».

Больные заметили Эгле и поздоровались.

— Как работается? Не тяжело? — спросил Эгле.

— Ничего, полезно размяться. Построим и сами еще будем загорать здесь. Потом яблони посадим, и яблоки будут нам прямо в рот падать, — ответил кто-то.

— Что ж, возможно и так, — согласился Эгле и добавил: — Но, кроме того, я полагаю, что вы строите последний санаторий в нашей республике.

— Это что же, — чахотку отменяют законом?

— Да, законом коммунизма.

— А чем же тогда вы будете заниматься?

— Буду здесь же служить в доме отдыха старшим надзирателем. Буду читать лекции о вреде религии и никотина. И еще о вреде алкоголя и злых жен.

В кабинете главврача он застал Берсона. Берсон предложил ему дубовое кресло за письменным столом. Эгле сел к столу с той стороны, где обычно располагаются посетители.

— Это кресло для меня жестковато.

— Ну, ну.

— В моей жизни настала пора домашних туфель. Рановато, конечно, но что поделать.

Вошла Гарша с белым накрахмаленным халатом.

— Пожалуйста, директор.

Эгле не сказал, что он уже официально не директор и не будет им больше. Ему вспомнилось, что отставные полковники тоже не протестуют, когда их называют полковниками.

Гарша помогла ему надеть халат и направилась к двери. У порога она оглянулась. На мгновение. Но твердый взгляд ее и улыбка заставили улыбнуться и Эгле. Гарша вышла.

Ей почудилось, будто она еще раз накоротке поговорила с ним обо всем, как тогда, у нее дома поздним вечером.

Эгле с Берсоном отправился к больным. Однако уже после третьей палаты Эгле прервал обход.

Раньше в этой палате лежал Алдер. Теперь на его койке, слева от двери, сидел молодой парень с бачками. На тумбочке еще стояла зеленая глиняная кружка Дале. В кружке теперь уже были не ромашки, как было перед уходом Эгле в больницу, а две голубые астры.

— Свежий небольшой инфильтрат, — деловито и буднично доложил Берсон. — Он потеряет первый семестр в академии, но зато получит целую жизнь.

«Берсон умеет успокаивать так, что ему веришь», — подумал Эгле. В коридоре он ни о чем не спросил, но только взглянул на Берсона.

— Мы не хотели тебя понапрасну волновать, а помочь уже никто не мог, даже ты. Десять дней назад произошло легочное кровотечение, остановить не смогли. Он умер быстро, — словно оправдываясь, добавил Берсон, поглаживая седеющие виски.

— Это хорошо, что быстро. Он болел двадцать лет. Конечно, возместить это одной лишь легкой смертью нельзя. А Дале?

— Уехала позавчера. Она дождалась его брата, и они похоронили Алдера на нашем кладбище.

— Ручаюсь, что в последнем анализе у нее палочки не обнаружены.

— Откуда тебе известно? — удивился Берсон.

— Я не первый год работаю в санатории… Дале оставила в этой палате свою кружку для цветов, — заметил Эгле.

— И положила в гроб синие варежки, — сказал Берсон.

— Она вязала их весной, к зиме готовила, — вспомнил Эгле.

Длинный коридор санатория по случаю конференции врачей сегодня разукрасили, как в праздник. Широкие трехстворчатые окна, на них домотканые занавеси. И написано: «Такие занавески соткем для нового корпуса. Больные».

Тут же стояли три кресла разных фасонов, но все удобные, с подлокотниками и мягкие. К спинкам приколоты записочки: «На таких креслах будем сидеть в новом корпусе. Больные». И занавески и кресла сделаны в порядке проводимой в санатории трудотерапии.

В одно из кресел тяжело уселся седой директор туберкулезного института.

— Меня выдержало, — признал он.

— В санатории не предвидятся более тяжеловесные больные, чем ты, — пошутил Эгле.

В коридоре за столиком сидели Крузе и еще одна медсестра и регистрировали прибывающих врачей. Когда к ним подошла Гарша узнать, на сколько человек заказывать обед, Крузе, совсем как школьница, хихикнула, прикрыв рот ладошкой и громко прошептала:

— Гарша, вы только представьте — у Берсона новый габардиновый костюм!

Темные глаза Гарши ужалили Крузе.

Она прошла в зал и заняла место в последнем ряду.

Синий занавес был раздвинут, и на сцене сидел президиум конференции. Директор института, Эгле и еще три врача. Сверкающая белизной сорочка подчеркивала изможденный вид Эгле, хотя и нельзя было сказать, что лицо его очень бледно.

Гарша видела только Эгле.

Среди присутствующих в зале больных в первом ряду заметно выделялась белокурая головка Лазды и гладко зачесанная — Вединга.

Абола сошла с трибуны. К присутствующим обратился директор туберкулезного института:

— Коллега Абола сделала нам сообщение о первых обнадеживающих результатах применения препарата Ф-37 в «Ароне». У кого будут вопросы?

Гарша сидела молча и гордо, потому что речь шла также и о заслугах Эгле и еще потому, что их санаторий был самым первым, где применили новое средство. Она огляделась по сторонам.

Посреди зала встал незнакомый врач.

— Первые результаты как будто не плохи. Но хотелось бы услышать, чем объясняется неудача эксперимента с морскими свинками, а также есть ли больные, излеченные только с помощью Ф-37?

Эгле поднялся.

— Разрешите мне отвечать сидя, — попросил он, и после кивка директора снова сел и продолжал: — В своем ответе коллеге Гринблату я должен пояснить: неудача, которую он имеет в виду, объясняется тем, что свинкам не были одновременно введены в достаточном количестве витамины группы «Б». Однако даже и при этом концентрация препарата в легких была максимальной, он задерживался в тканях дольше, нежели все прочие. Теперь о больных. Да, у нас имеются больные, у которых улучшение наступило лишь благодаря Ф-37. Например, больная Лазда. Прошу вас!