Смех мертвых (Сборник романов и рассказов в жанре ужасов, написанных известными фантастами) - Каттнер Генри - Страница 34

Свет тут же залил чердак. Я заморгал, потом сообразил, что ток, очевидно, поставляли аккумуляторы. Ведь электрические провода не были протянуты по этим пустынным местам.

Пол на чердаке оказался голый, без всяких ковров, покрытый местами какими-то темными пятнами. У стены стояла потертая кушетка, подставка для кистей, красок и прочих атрибутов живописца. Тут же находился мольберт, но без холста. А затем, на дальней стене, я увидел последнюю картину Рэнсома Хатауэя.

Это было ужасно!

На ней была изображена пещера, обширная, мрачная, почему-то похожая на туннель метрополитена. На переднем плане виднелся алтарь, на котором горело синее пламя. Темнота, казалось, напирала со всех сторон, ожидая момента, когда пламя замерцает и погаснет.

В темноте не было ничего ясно различимого, кроме случайных отблесков на влажных стенах, но Хатауэю удалось с какой-то дьявольской искусностью передать впечатление присутствия неких жутких существ, затаившихся вне островка света, созданного пламенем. Они были, как я уже сказал, почти неотличимы от мрака, только местами виднелись проблески желтой кожи, одутловатой, словно отечной, да едва заметный блеск глаз, казавшихся глазами мертвецов, но все же светящихся каким-то ужасным потусторонним светом.

Неудивительно, что Хатауэй не мог продать свои картины! Дорэ и Гойя отходили на второй план при виде его ужасной живописи. Кузен был художником, вытаскивавшим на свет божий все скрытое в природе Зло и изображавшим его с садистским наслаждением.

Затем дыхание замерло у меня в горле. Я услышал, как что-то поднимается по лестнице на чердак!

Картина взволновала меня. Это было единственным объяснением моих следующих действий. Я съежился, как загнанный в угол зверь, и резко распахнул дверь.

За ней, разумеется, стояла Элизабет.

— Извини, — сказала она, уставившись на мое бледное лицо. — Я напугала тебя, Джим? Я волновалась. Вы так долго не появлялись…

Я даже не почувствовал, сколько времени провел на чердаке. Элизабет прошла мимо меня, и я услышал внизу торопливые шаги. Потом на лестнице появился доктор Кин.

— Ну, — поинтересовался я, — нашли что-нибудь?

— Только вонь и паутину, — отрицательно покачал головой он. — И довольно много странных картин. У вашего кузена они развешаны по всему дому. Я рассмотрел одну — на ней стояло название «Охота», — и она заставила меня поежиться. Жуть какая-то!

Только тут я заметил маленькие бисеринки пота у него на лбу. Кин снял пенсне и принялся старательно протирать его.

Я повернулся, но Элизабет рядом не было. Затем я услышал ее слабый вскрик — она тоже увидела картину.

— Не смотри на нее, — вскрикнул я, бросаясь к ней.

— Не трогай меня! — странным голосом резко бросила она.

Я пораженно уставился на жену. А потом застыл на месте.

Прямо у меня на глазах она изменялась! Что-то странное, неопределенное, словно неосязаемая завеса, окутывало молодую женщину — темная завеса, кружащаяся, корчащаяся. Элизабет, казалось, боролась с ледяным ветром, который дул на нее с картины. И лицо ее тоже изменялось.

Я не могу это описать. Это было подобно тому, что происходит с пейзажем, когда солнце заходит за облачко. Какая-то завеса окутала мою жену, как, мелькнула мысль, саван…

Внезапно все вдруг закончилось. Или это было лишь мое воображение? Я ни в чем не был уверен, но страх охватил меня, когда я схватил Элизабет за плечи и легонько встряхнул. Она странно посмотрела на меня и спросила:

— В чем дело?

Когда завеса исчезла, странное выражение тоже покинуло ее лицо.

— Ты… Мне показалось… — пробормотал я и замолчал.

— Картина, — поежилась она. — Джим… Рэнсом действительно безумен.

К нам подошел Кин.

— Недоделана, — сказал он, — но что-то есть в картинах вашего кузена… — доктор задумался, затем медленно продолжил: — Я помню, как Хатауэй повторял в санатории одну вещь… Повторял много раз. Он кричал снова и снова: «Я не могу удержать их в картине!»

— Что? — недоверчивый смешок замер у меня на губах.

Поскольку я стоял лицом к нему, то повернулся, чтобы взглянуть на картину, от которой я старательно отводил глаза.

— Что случилось? — спросила Элизабет, поскольку я тупо стал повторять:

— Это… освещение… вот именно. Все дело в освещении…

Я должен был заставить себя поверить, что все дело в освещении, что прежде я не видел картину отчетливо. Потому что, разумеется, картины не меняются. По крайней мере, обычные картины.

А эта изменилась! Игра света? Так говорил я, но не мог убедить даже себя. Дело было не в свете. Изменилась картина. Это было невозможно, но я видел, что неясные прежде существа из тьмы вышли вдруг в холодный синий свет, беспощадно показавший их во всех чудовищных деталях!

Слизняки, черви — величиной с человека! Желтые, раздувшиеся, бесформенные, вызывающие тошноту, которую каждый испытывает при виде ползущего слизняка. Эти существа и были слизняками, превращенными каким-то ужасным образом в омерзительные подобия человека.

Синий свет на картине стал ярче, и теперь было видно отверстие прохода в стене пещеры, из которой выползало одно из этих существ, чтобы присоединиться к остальным. Его дряблые, бескостные руки свисали вдоль туловища, одна короткая нога была поднята, чтобы сделать шаг. Гладкое желтое лицо блестело от какой-то маслянистой слизи, а странно человеческий рот был полуоткрыт, обнажая два блестящих клыка — точно таких же клыка, как у этого монстра, Африки!

Я не стану даже пытаться передать весь тошнотворный ужас, который внушила мне эта картина. Дрожа, я шагнул назад, почти ожидая, что существа на картине развернут свои уродливые головы и уставятся на меня.

— Джим! — донесся до меня голос Элизабет.

Я заставил себя успокоиться. Не к чему было пугать жену. В конце концов я же всегда могу убежать от картины? Безрассудная храбрость, которая всегда является следствием трусости, заставила меня остаться в студии — и смолчать.

Кин странно посмотрел на меня.

— Все в порядке, — заверил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Тут очень жарко.

Так оно и было. В помещении стояла жара, как в духовке. Кин не выглядел успокоившимся, но кивнул и подошел к столу.

— Смотрите, — сказал он, — вот это, наверное, и есть те ключи.

Он позвенел ими, довольный, что есть повод уйти, и поспешил покинуть студию, я последовал за ним. Внезапно я вспомнил про Элизабет и обернулся. Она стояла перед картиной, уставившись на нее с тем же странным, пугающим выражением лица. Я вернулся к ней.

По пути я услышал, как Кин спускается по лестнице. Хлопнула дверь. Я коснулся плеча Элизабет. Она повернулась, и я обнял ее.

— Джим, я боюсь, — прошептала она. — Эта картина… она просто завораживает меня.

— Пойдем, — сказал я. — Как только мы выйдем на воздух, тебе станет лучше.

Она кивнула. Мы вместе пошли к двери.

И тут я услышал, как кто-то идет вверх по лестнице. Кто-то, очень спокойно идущий в полумраке.

— Кин! — резко позвал я.

Тишина. Затем свистящий, невыразительный голос с каким-то отталкивающим, воркующим акцентом произнес:

— Бедный Африка…

Я уловил отблеск желтой кожи. Резкое дыхание становилось все громче. Зеленые глаза, горящие в темноте, уставились на меня.

— Славная леди, — проворковал монстр.

И засмеялся.

Не имелось никакого способа запереть дверь, а мебель была слишком легкой, чтобы соорудить баррикаду.

— Оставайся здесь, — попросил я Элизабет. — Я попытаюсь его остановить.

— Нет, Джим! Ты не сможешь…

Я решительно закрыл за собой дверь и стал спускаться, чтобы встретить Африку. Красный туман гнева ослепил меня, когда я бросился на него. Прикосновение к влажной, слизистой коже было противно. Он попытался устоять, но я был слишком тяжел, и мы оба покатились по лестнице. Я позвал Кина, но тут же решил, что не стоит зря тратить силы. Мне они еще пригодятся. И снова меня поразили змеиные способности этого существа. Его мышцы, казалось, скользили под кожей, и если у него и были кости, то я не мог их нащупать. И он был феноменально силен. Мы ударились о стену у подножия лестницы, и я услышал, как он что-то проворчал. Затем почувствовал, как его большие пальцы пытаются найти мои глаза.