Грань безумия - Дивов Олег - Страница 4

– Надо к большому городу идти, – заключил уголовник. – Поселок обойдем, заодно и определимся, куда дальше хрять.

– Согласен, – кивнул Граве.

Одностволку убитого мужичка, к которой имелось семь патронов, отдали Зоту Ивлеву.

– Тебе небось обрез привычнее, – пошутил Керя. Кулак не обратил внимания, со знанием дела проверил ружье и повесил на плечо, сказавши:

– Говно, а не оружье.

Ярко светило солнце. Идти было по-прежнему тяжеловато, снег – глубокий, а к Таганцеву прицепился Костя Жданов.

– Как вы думаете, они правильно этого человека убили? – спрашивал он, то и дело чуть не падая и хватаясь за рукав Таганцева.

– Наверное, правильно.

– А вы за что отбываете?

Ишь, подумал Таганцев, не сидите или мотаете, а отбываете.

– Да примерно за что и ты. Контрреволюционная организация.

– Зря я тогда Даньку Грушина послушал, – виновато сказал мальчик Костя. – Приходи, говорит, это интересно, тайное общество… Если бы вместо этого в кино пошел, ничего бы не было. И мама бы не плакала. В кино как раз «Гибель сенсации» шла, про восстание механизмов…

Костя тяжело вздохнул и пожаловался:

– Наверное, зря я сбежал. Но теперь поздно уже.

Таганцев промолчал в ответ.

Настроение у него было паршивое. Солнышко, более-менее полный желудок, горячий чай – ничто не радовало. К тому же вокруг было слишком тихо. За время, проведенное в лагере, Таганцев уже хорошо знал звуки леса, и сейчас их было слишком мало. Живности вокруг тоже не наблюдалось, а главное – следов на снегу.

Со своими мудрыми наблюдениями Таганцев ни к кому не полез: еще высмеяли бы, тоже мне, дескать, Джульбарс нашелся. Он вообще старался молчать. Молча шел, выслушивая грустные воспоминания и сетования Кости Жданова, молча съел свою долю рыбных консервов на обеденном привале. Но после того как они перевалили сопку и небо начало угрожающе темнеть, Таганцев первым заметил дом и окликнул идущего первым Граве:

– Артур Манфредович!

Граве, таранивший снег с низко опущенной головой, остановился и обернулся.

– Артур Манфредович, там что-то есть. Кажется, избушка.

И Таганцев показал пальцем на чернеющий среди заснеженных деревьев сруб.

Дом оказался не избушкой и вообще не домом. Это была часовня. Высокая, сложенная из массивных бревен, с узенькими окнами под самой крышей и небольшой башенкой наверху. Деревянного креста на башенке не было, он валялся внизу в окружавшем часовню густом кустарнике. Перекладины оторвались и перекосились.

Дверь была сорвана с петель и тоже торчала из снега рядом с крыльцом. Здание выглядело давным-давно заброшенным, через дверной проем виднелись начало лестницы, круто уходящей наверх, и рассохшаяся бочка.

Зот Ивлев размашисто перекрестился, зашевелил губами – молился, наверное. Керя попробовал ногой заснеженные ступени крыльца. Кстати, снег снова повалил, усиливаясь с каждой секундой и грозя перейти в пургу.

– Это же православная церковь? – тихо поинтересовался Костя Жданов. – Получается, где-то рядом деревня?

– Это часовня, – сказал Муллерман, – не церковь. А часовни где угодно ставили. Было явление какому-нибудь охотнику или шишкарю, Богородица или ангел привиделись – вот и часовня. Хотя насчет православной не знаю, кому тут только не молятся.

– Но вот же крест…

– А что крест? – обернулся уголовник, снимая с плеча карабин. – Вон у Гитлера вашего тоже крест.

Костя сердито нахмурился на «вашего Гитлера», но промолчал. Керя, громко топая, поднялся на крыльцо и скрылся внутри часовни. В лицо Таганцеву хлестнуло снеговым зарядом.

– Идемте внутрь, – приказал Граве. – Все равно ночевать, вон погода как испортилась, так где мы лучше место найдем?

Один за другим они вошли в часовню.

– Дверь бы прикрыть, – сказал кулак.

– Оторвана же.

– А попробую приладить.

Ивлев вернулся, завозился у крыльца, выгребая из снега дверь. Таганцев тем временем огляделся. Маленькие оконца под самым потолком давали ничтожное количество света, но и рассматривать внутри было особенно нечего. Наверх, на балкончик и в башенку, уходила уже упомянутая лестница, выглядящая трухлявой и полуразвалившейся. В одной стороне имелось возвышение – алтарь или аналой, Таганцев совершенно не разбирался в церковном устройстве и убранстве.

– Погоди, не закрывай! – окрикнул Керя кулака, прилаживавшего дверь в проеме. Уголовник возился с чем-то на полу, зашуршали спички, чиркнуло, пыхнуло. Керя поднялся с колен, держа в руке импровизированный факел.

– Тут всякого говна и тряпок полно валяется, – поведал он. – И палки всякие, щепки. Пороха чуток сыпанул, вот вам и светоч революции, хе-хе… Всё, куркуль, теперь можешь закрывать боржом.

Кулак кое-как пристроил дверь, подпер отвалившимся от лестницы перилом.

– Не устройте пожар, – предостерег уголовника Граве.

– Я тебе не валет какой, с огнем умею обращаться.

В свете факела внутренность часовни приняла более уютный вид. Бревенчатые мрачные стены словно немного расступились. Посередине белел насыпавшийся через выбитые окна башенки снег, в темном прежде углу высветились еще несколько бочек.

– Ну-кась, – сказал Керя, шагнув к ним. – Вдруг жратва.

– Ага, капусты тебе там наквасили, – невесело пошутил Зот Ивлев. Керя, посветив факелом, заглянул внутрь ближней бочки и отшатнулся.

– Тут шкилет!

Костя вцепился в локоть Таганцева, Ивлев снова принялся креститься. Муллерман обошел застывшего уголовника, аккуратно взял у него факел, посветил в другую бочку, в третью. Невозмутимо поправил очки.

– Что там, товарищ Муллерман? – спросил Граве.

– Действительно, кости. Человеческие черепа. В принципе, ничего ужасного…

– Ты охерел, очки?! – Керя вырвал у экс-проректора факел. – Целые бочки шкилетов?! И ничего ужасного?

– У северных народов довольно непривычные для нас традиции погребения. Это связано и с тем, что земля сильно промерзает, и с рядом верований, и с другими вещами… Устраивают могилы поверх земли, подвешивают гробы на деревьях, ставят на высокие помосты. Возможно, и здесь какая-то разновидность верований.

– В православной часовне? – уточнил Граве.

– Как я уже сказал, здесь чему только не молятся.

– Чему?

– Чему и кому, – пожал плечами Муллерман. – Ненцы совершали человеческие жертвоприношения еще десять лет назад, я видел свидетельства.

Керя еще раз глянул в бочку, сплюнул.

– Ну и часовня если и была православной, то давно заброшена. А использование чужого, хм, враждебного, культового сооружения в качестве собственного – ритуал известный, он как бы даже усиливает воздействие…

– Стоп, – жестко сказал бывший комкор. – Товарищ Муллерман, мы все-таки не на лекции в вашем Коммунистическом университете.

– Да кто бы там мне позволил такие лекции читать, – вздохнул Муллерман. Он снова взял у уголовника факел – тот от неожиданности выпустил его из рук – и поднес к стене над бочками. В неверном свете пламени показались корявые значки, написанные на бревнах чем-то оранжевым. – Письмена…

– Я сказал – стоп, – повторил Граве. – Это все очень интересно, но меня волнует совсем другое: мы здесь можем переночевать?

– Я бы не стал, ну его на хер, – сказал Керя.

Ответом на слова уголовника стал ветер, взвывший снаружи и ударивший в стену. Сверху, из башенки, осыпалась груда снега, а узенькие окна налились чернотой.

– Не пойдем, сгибнем там все, – прогудел кулак.

– Я тоже так думаю, – согласился Муллерман.

– Тогда осторожно разводим костер и ночуем. Только кто-то постоянно должен дежурить у двери. Первым – Костя, – распорядился Граве. – Ночь ночью, а поисковый отряд может явиться в любое время. Или медведь.

– А ружье дадите? – спросил Костя. Граве молча кивнул кулаку, тот нехотя скинул с плеча и протянул мальчику одностволку с напутствием:

– В ногу себе не стрельни, малец.

Костер разложили на куске ржавой жести, обнаруженном все тем же пронырливым Муллерманом. Ученый – а теперь Таганцев называл его про себя именно так – соорудил уже третий по счету факел и лазил с ним по всей часовне. Пытался даже взобраться по лестнице, но остановился, когда под ним с треском сломалась ступенька.