Ренегат - Корнев Павел - Страница 16

Впрочем… иные наставники сбивают с пути истинного неокрепшие умы ничуть не хуже еретических сочинений и запретных фолиантов.

Я унял внезапную вспышку ярости, перелистнул страницу и обнаружил знакомую гексаграмму – ту самую, которую чернокнижник начертил вокруг места силы. Помимо множества второстепенных фигур и формул, которые мне в лесу рассмотреть попросту не удалось, здесь были оставлены краткие примечания для каждого из сегментов шестиконечной звезды. То ли чернокнижник, по давней школярской традиции, набросал шпаргалку, то ли использовал чужие наработки и боялся забыть их в самый ответственный момент.

Тут же по краям страницы тянулись многочисленные пометки, в некоторых из них мне даже удалось разобраться. Хозяин тетради заранее высчитал высоту солнца в момент ритуала и его угол к оси север – юг, а также положение на дневном небосводе луны и некоторых звезд. Дальше шли поправки для смещения лучей относительно сторон света и сложные вычисления плотности эфирного поля, допустимых пиковых искажений, мощности энергетических потоков при активации звезды и силовых всплесков в момент каждого жертвоприношения.

Что-то в приведенной схеме показалось странным, если не сказать – неправильным, но, как уже говорил, умение читать графические основы ритуалов никогда не входило в число моих достоинств. Не тем я в университете занимался, совсем не тем…

Но больше всего разочаровало отсутствие внятной формулы призыва. Если чернокнижник и записал надлежащее обращение к хозяину места силы, то исключительно в зашифрованном виде. Имени забравшегося мне в голову князя запределья отыскать не удалось.

Досадно. Весьма и весьма.

Я отложил тетрадь, зажмурился и помассировал виски.

– Принести кипятка? – предложил вернувшийся Хорхе, который устроился на соломенном тюфяке.

– Было бы неплохо.

В тетради приводилось описание еще доброго десятка ритуалов, но головная боль отступала как-то слишком уж медленно и неторопливо, и я решил оставить заметки чернокнижника для тех, кому полагалось заниматься ими по долгу службы. Убрал записи в подсумок, а когда с небольшой кастрюлькой кипятка вернулся Хорхе, высыпал в воду несколько щепоток сушеных листьев кипрея, добавил мяты и чабреца. Потом я сидел, прихлебывал настой, грыз сухарь и смотрел в окно. На улице шла морось, было пасмурно и хмуро. Промозгло. Пожалуй, даже неплохо, что пришлось сделать остановку в пути. В любом случае один день ничего не решит…

Вскоре проголодавшийся Хорхе вознамерился сходить и узнать, когда нас пригласят на ужин, но тут раздался стук в дверь.

– Неужто магистр приехать сподобился? – обрадовался я и попросил: – Отопри!

Но вместо работника Вселенской комиссии за дверью обнаружился хозяин.

– Сеньор… – пролепетал он и сразу поправился: – Магистр! С вами хочет поговорить человек бургграфа.

Дело точно касалось разбойников, поэтому я с обреченным вздохом натянул сапоги и уточнил:

– Надеюсь, в ратушу идти не придется?

– Что вы! Что вы! Вас ждут в свободной комнате.

Я задумчиво глянул на подсумок с тетрадью чернокнижника и пистолями, которые так и не сподобился убрать в деревянный футляр, и после недолгих колебаний снял его со спинки кровати.

– Хорхе, можешь пока поужинать. Если появится кто-то… кого я жду, дай знать.

– Сделаю, магистр.

Кован остался запереть дверь, а я отправился вслед за хозяином постоялого двора, и, надо сказать, выбранная для беседы комната не понравилась с первого взгляда. Точнее, не понравились сделанные моим визави приготовления. Стол был сдвинут в центр помещения, и мало того что человек бургграфа сидел за ним спиной к окну, он еще поставил себе за правое плечо принесенный из общего зала канделябр. Лицо незнакомца терялось в полумраке, мое же, напротив, оказалось прекрасно освещено.

Отличная позиция, только никак не для беседы. Тут дело, скорее, пахнет допросом. Уж мне ли не знать…

– Сеньор Филипп вон Черен? – уточнил человек, и не подумав представиться.

Голос оказался молодым, да и я понемногу привык к освещению, разглядел, что допрос затеял мой сверстник, весь из себя франтоватый. Скроенный по последней столичной моде камзол, дорогой шейный платок, щегольски выбритые виски, жидкие усики над верхней губой. И не скажешь, что провинциал.

Я без спроса уселся на придвинутый к столу табурет, закинул ногу на ногу и поинтересовался:

– С кем имею честь?

– Вильгельм вон Ларсгоф, – соизволил представиться молодой человек, не упомянув ни должности, ни рода деятельности.

Невелика сошка или желает произвести такое впечатление?

– Магистр Филипп Олеандр вон Черен, к вашим услугам, – в свою очередь, объявил я, не став нарушать этикет. – Чем могу быть полезен?

– Ваши документы, будьте так любезны.

– А что случилось?

– Возникли вопросы по утреннему… инциденту.

Я кивнул и положил на стол подорожную и бумаги о получении степени лиценциата на факультете свободных искусств Браненбургского университета.

Вильгельм принялся изучать документы, я продолжил изучать его самого. Говорил мой оппонент на северо-имперском с выговором, характерным для уроженцев внутренних земель империи, но при этом в его голосе нет-нет да и проскакивали столичные нотки. Опять же «инцидент». И дорогой камзол с модной стрижкой…

– Ваш слуга – сарцианин? – спросил вдруг Вильгельм, остро глянув на меня.

– Он принял истинную веру. Вот свидетельство.

Молодой человек с кислой миной принял потертый листок и сразу отложил его в сторону, не став даже смотреть. Сарциан в империи лишь терпели, не более того. Принявшие истинную веру дети ветра селились в городах и промышляли разными сомнительными с точки зрения обывателей делами, а их погрязшим в язычестве родичам воспрещалось вести оседлую жизнь, и они колесили по княжествам и графствам, составляя конкуренцию бродячим циркам, да еще попрошайничали и воровали все, что плохо лежит. В землях догматиков соплеменников Хорхе считали людьми второго сорта, а южнее Длинного моря лучшее, что их ждало, – это петля.

Увы, больше других пострадавший от солнцепоклонников народ слишком закоснел в своих языческих традициях и потому оказался не готов принять свет истины. Мне было их искренне жаль… пока я не вспоминал о кошеле, срезанном однажды с пояса наглой шумной детворой.

Вон Ларсгоф отложил мои документы на край стола, взял протокол показаний и принялся читать вслух:

– «В первый день десятого месяца года семьсот семьдесят четвертого от Воссияния пророка на почтовой станции в селении…»

Голос у Вильгельма оказался чистый и сильный, он открывал ему дорогу в любой церковный хор, и от этой мысли я расплылся в невольной улыбке, благо загодя прикрыл рот ладонью, имитируя зевок. Веко молодого человека дернулось; к столь явной демонстрации пренебрежения со стороны собеседника он готов не был и потому сначала сбился, а потом непозволительно зачастил.

– Право слово, сеньор, – не отказал я себе в удовольствии плеснуть масла в огонь, – я прекрасно помню свои слова.

– Имейте терпение! – потребовал Вильгельм и ткнул аккуратно подстриженным ногтем в нужную строчку. – Вот! Здесь написано: «Выстрелил из пистоля»!

– Так и было, – подтвердил я. – Что вас смущает?

– Ученому сословию дозволено владеть короткими и длинными клинками, а во время путешествий – и арбалетами, но никак не огнестрельным оружием!

– У меня есть патент.

– Вы забыли об этом упомянуть!

– Никто и не спрашивал.

– Позвольте…

Я протянул патент, подумав, что мне и самому не мешает посмотреть, если так можно выразиться, верительные грамоты собеседника.

После внимательного изучения документа Вильгельм попытался выпытать, каким образом простой лиценциат сумел выправить себе патент на огнестрельное оружие, но я лишь разводил руками и ссылался на имперское законодательство. А под конец и вовсе спросил:

– Сеньор, вы меня в чем-то подозреваете?

– Вовсе нет, – пробурчал вон Ларсгоф и вновь обратился к протоколу. – После схватки с разбойниками вы побежали в лес. Зачем?