С тенью на мосту (СИ) - Рос Наталия - Страница 34

— Все верно, — ответил я сквозь стиснутые зубы. Я оглянулся: никто кроме Германа на мой разговор со стариком не обращал внимания. Даже Лана, сидевшая рядом, не подавала знака, что она слушала, она была словно под гипнозом.

— И как тебе подарок, который я сделал? Ты счастлив? — он облокотился на стол, пожирая меня глазами.

— Кто ты? — прошептал я. — Что тебе от меня нужно? Ты уже убил всю мою семью, ты разрушил мою жизнь, и что тебе еще от меня нужно?

— Разве я разрушил твою жизнь? — удивился старик. — Герман, ты слышал? Я разрушил его жизнь! Аха-ха! Весельчак ты, Иларий. Разве ты сейчас находился бы здесь, если бы не я? Не лукавь, прекрати этот цирк и признайся сам себе, что благодаря мне, твоя жизнь стала той, о которой ты и мечтал. Признайся, что ты рад тому, что случилось. Где бы ты сейчас был? Хочешь, я расскажу, каким было бы твое будущее? И можешь не сомневаться, я знаю его. Итак, ты продолжаешь пасти овец изо дня в день, живешь на своем затхлом, сыром чердаке и наблюдаешь за счастливой жизнью брата. Вроде все идет неплохо, да только твоя мать умирает через год от чахотки. В твоем отце кипит злоба, и как только барьер виде твоей печальной матери исчезает, вся его жестокость усиливается и без остатка выплескивается на тебя. Надо ли говорить, что он тебя ненавидел? В этом нет ничего удивительного, так бывает. Многие родители, дети, братья и сестры ненавидят друг друга… Продолжим, ты остаешься с отцом и братом, который, кстати, тоже не пылает к тебе любовью, и он, стащив деньги у отца, покидает ваш тоскливый угол. Он сбегает, потому что ему осточертела его жизнь в холмах. И ты остаешься один на один с отцом, обезумевшим от предательства любимого сына. Ты остаешься с монстром. Да, да, твой отец был монстром. Жизнь только совсем чуть-чуть его подтолкнула, чтобы его спрятанная сущность выползла наружу, как подземное гигантское существо, пожирающее все вокруг. Тебе уже страшно? Я думаю, да. Только вообрази свою безысходность и отчаяние. Твой отец в приступах неконтролируемого гнева начинает избивать тебя. Ты все чаще убегаешь к Бахмену, но однажды отец забивает несчастного старика, стремившегося защитить тебя. Ты ищешь помощи у грузина, но у него столько своих забот и детей, что ему не до тебя, тем более, твой отец грозит ему, что переломает ноги его детям, если он вздумает вмешаться. Что остается ему? Правильно, он бежит. Бежит в очередной раз с плохого места, где вся его семья в очередной раз не находит себе счастливого приюта. И несчастный грузин догадывается, но боится себе признаться, что в этом виноват только он. Ведь на нем лежит страшный груз вины. Вернемся к тебе. Твой отец будет избивать тебя до тех пор, пока однажды ты в возрасте пятнадцати лет, не выбежишь в холмы, пытаясь спастись от него. И там, в холмах, лежа на траве, ты начнешь выплевывать свои отбитые легкие и захлебнешься от крови… Вот такая тебе предназначалась жизнь, Иларий. Не радужная, да?

Он, не отрываясь, наблюдал за моим лицом, а я еле сдерживал себя, чтобы не убежать прочь: слишком ярко я представил картину, описанную им, и самым страшным было то, что я верил ему: он не лгал. Какой-то холодный ветер пробрался под мою одежду, и меня охватила мелкая дрожь. К горлу подступила тошнота.

— Кстати, ты помнишь ту девочку, Марию? — он выжидающе посмотрел на меня. — Наверное, тебе будет интересно узнать, что же ее ожидало? У нее все проще, чем у тебя: она не доживает и до пятнадцати, и даже до Рождества того года. Ее в пьяном бешенстве забивают до смерти отец с мачехой за то, что она так и не смогла успокоить своих братишек, которые, зная, как достанется сестре, специально разбудили родителей. Забавно, да? До чего жестокими бывают люди. Но, — он поднял свой крючковатый палец вверх, — как ты знаешь, ее спас твой брат, — он замолчал, добродушно улыбаясь, будто только что рассказал забавную историю. — Так и подумай, Иларий, неужели, зная все это, ты считаешь, что я злее и хуже, чем люди? — он встал из-за стола. — Мне пора, я уже и так засиделся. Скоро у меня будет работа, обожаю ее, — он подмигнул мне и вышел из столовой, которая вновь будто ожила, наполнившись шумом столовых приборов, звоном бокалов, запахом еды, движением жующих челюстей и шуршанием салфеток.

Какое-то время я пребывал в оцепенении.

— Иларий, что с тобой? Ты плачешь? — спросила Лана, трогая меня за руку.

— А? Плачу? — я коснулся онемевшей щеки, и она была мокрая: по моим щекам стекали слезы. — Ерунда, что-то взгрустнулось… Он ушел?

— Кто ушел?

— Дядюшка Кир.

— Дядюшка Кир? О чем ты говоришь? — она непонимающе посмотрела на меня.

— Ваш родственник, дядюшка Кир, он только что сидел рядом с тобой.

Лана посмотрела на пустой стул, потом на брата.

— Герман здесь рядом с нами кто-то сидел?

Он отрицательно покачал головой.

— Что? Ты же видел его? — воскликнул я.

— Нет, я никого не видел, — он вспыхнул и спешно вышел из столовой.

— Да, что с тобой, Иларий? Ты бредишь? Ты такой странный! — возмутилась Лана.

— Да, наверное, я странный, — внезапно на меня обрушилось вселенское безразличие. Все вокруг стало бессмысленным и глупым. — Мне нужно выйти, я страшно хочу есть.

— Это видно, — хмыкнула она и, сообщив всем, что мы хотим покинуть обед, чтобы побеседовать наедине, легонько подхватила меня под локоть, и мы вышли из столовой.

7.

По пути на кухню мы увидели Германа, выходящего из комнаты. Он тоже нас заметил и попытался скрыться, но я окрикнул его:

— Герман, подожди! Мне нужно с тобой поговорить, это серьезно!

Несмотря на обманчиво взрослый внешний вид, он оказался еще совсем ребенком: заупрямился и заладил, что не хочет со мной разговаривать.

— Мне все равно, хочешь ты разговаривать или нет! — выкрикнул я, разозлившись и вплотную приблизившись к нему, чтобы Лана не могла слышать, тихо предупредил: — Я могу вообще не вмешиваться во все это, но тогда тебе придется отвечать за всю свою семью. А если ты сейчас же не прекратишь вести себя, как упрямый осел, то, поверь мне, этой ночью случится страшное. И ты знаешь, о ком я говорю. Если ты не хочешь беды, то тебе лучше поговорить со мной.

Герман ошалело посмотрел на меня и робко кивнул.

— Лана тоже должна будет слышать наш разговор, — сказал я. — Только сначала я хочу поесть, иначе умру от голода.

На кухне мы оказались одни. Лана довольно потерла руки и, подняв крышку сковороды, стоявшей на столе, заглянула внутрь:

— Ммм… тушеная крольчатина. Если бы маменька узнала, что я совсем не придерживаюсь диеты, которую она прописала мне, она упала бы в обморок, а то, как же, кому я нужна буду бедной и толстой? — она взяла руками один кусочек мяса и, облизывая пальцы, с наслаждением съела его. — Ну что смотрите, давайте приступайте, — она уступила место и начала заглядывать в другие кастрюли и сковородки. — Так, тут овощи, тут у нас салат… О, вот, что мне нужно! Рулетики с сыром, обожаю их…

На некоторое время мы все затихли. Я набросился на мясо так, будто уже много лет не ел. Мясо было восхитительным, нежным, мягким и сочным, сдобренным ароматными приправами.

— Так о чем ты хотел со мной поговорить? — вдруг Герман сам задал вопрос, с каким-то испугом поглядывая на меня.

— А, поговорить… — промямлил я, прожевывая кусок. — Да, надо бы поговорить. Для начала не хочешь признаться, что ты слышал мой разговор с ним?

Герман смутился, наклонил голову, спрятав глаза, и носком туфли начал ковырять паркет.

— Да, я слышал, — наконец признался он.

— О, я так рад, что ты слышал, — внезапно на меня нашло смешливое настроение. — Это облегчает дело… Лана, рулетиками со мной не поделишься?

Лана захихикала и, взяв блюдо, жеманничая, поднесла ко мне, сделав реверанс.

— Как прикажите, сударь.

— Сударыня, вы так любезны! — воскликнул я, театрально расшаркиваясь перед ней. — Дивные рулетики от прекрасной девы, самой красивой и необычайно умной!

— Я обязательно передам ваше восхищение моей кухарке! — она еще сильнее захихикала.