С тенью на мосту (СИ) - Рос Наталия - Страница 36

На Рождество, когда пришел фотограф, чтобы сделать нашу семейную фотографию, старик тоже пришел и встал месте с нами для снимка. Тогда я обрадовался, что наконец-то у меня появятся доказательства его существования, но, когда проявили фотографию, вместо старика было пустое место, будто вырезали одного человека. Помнишь, тогда мама была недовольна работой фотографа, ее расстроила эта пустота, будто фотограф специально неудачно поставил нас возле камина. Она еще тогда пообещала ему плохие рекомендации, хотя он ни в чем не был виноват, просто он сам не помнил старика.

Когда Герман закончил рассказ, повисла тишина, и если бы не настойчивый стрекот сверчка, затаившегося где-то в траве, я бы решил, что потерял слух. Лана смотрела в пустоту и жевала губы.

— Иларий, а почему ты во все это веришь? — спросила она.

— Я тоже повстречал его, — ответил я и рассказал им печальную историю моей семьи. — Поэтому вам нельзя сегодня ночевать в доме. Под любым предлогом вы должны покинуть дом, потому что, я боюсь, именно сегодня он начнет делать то, что я сделал с моей семьей. Я не знаю, почему он так долго ждал. Может, все это какая-то часть его плана, а может, у него и нет плана, а просто он так развлекается. Единственно кто может быть в доме — это я и Герман. Нас он не тронет.

— Вы будто его дети, которых он спас от смерти… — проговорила Лана, горько усмехнувшись, и ее глаза наполнились слезами. — Мы все думали, что выздоровление Германа — это чудо, не иначе. Ведь ты так быстро стал поправляться и сейчас выглядишь, как древнегреческий атлет, словно тебя сам Зевс откормил божественной амброзией. Все твердили — чудо, чудо, а разве в этом мире бывают чудеса? Все это сказки взрослых…

— Мы сейчас должны решить, как спасти вашу семью, — сказал я. — Вам придется покинуть этот дом навсегда, потом он будет опасен для любого человека.

— Навсегда? — воскликнула Лана. — Но это невозможно! Здесь вся наша жизнь!

Она беспомощно переглянулась с братом и тот сказал:

— У нас же есть Калинский дом.

— Да, но ты знаешь, что его скоро заберут за долги? И как ты предлагаешь все это объяснить родителям и бабушке? Никто нам не поверит.

Несколько минут мы сидели в тишине, с каждой минутой окунаясь в синеву сумерек. Зажглись фонари. На лестнице показалась Нина и позвала нас в дом, так как все уже заждались. Герман крикнул, что мы скоро придем, и мы снова начали перебирать все варианты. Лана хмурилась все сильнее и сильнее, потом встала со скамьи и решительно сказала:

— Я знаю, что делать. Прости меня брат, но я задумала то, из-за чего ты можешь меня осудишь. Я уже говорила Иларию, что думала сбежать в столицу вместе с одним человеком, и я решилась. Это все равно скоро должно было случиться, так пусть это случится сегодня.

Она рассказала свой план, что пойдет в свою комнату, соберет вещи и спустится через черную лестницу на задний двор. Уговорит кучера отвезти ее к Давиду. В своей комнате она оставит записки: одну для отца, а другую для бабушки и матери. Мы должны будем выждать около часа в гостиной, и потом Герман должен будет подняться в ее комнату и отдать записки, только чтобы отец не знал о существовании второй.

— Если все случится так, как я задумала, то бабушка с мамой в этот же вечер уедут в Калинский, они будут думать, что я нахожусь там, а отец уедет меня искать. Он страшно разозлится. Я даже жалею, что не смогу увидеть его лицо, представляю, как он выпрыгнет из своих штанов: еще бы его план по обогащению с помощью дочери развалился, такой позор перед гостями! Но ему так и надо, он заслужил, — она нервно засмеялась.

8.

В гостиной нас все уже ждали. Лана, сказав, что она хочет переодеть платье, направилась в свою комнату, а мы с Германом посмотрели на часы, которые медленно начали отсчитывать секунды.

Я попросил Эрнеста рассказать о фотографиях, висевших над камином. Он обрадовался моему интересу к истории их семьи, и завязался долгий и содержательный разговор, в который вовлечены были все присутствующие. Речь пошла о былых славных временах, о прекрасных и благородных людях, о добрых нравах, царивших в обществе, в общем, все раньше по признанию старшего поколения было лучше, чем сейчас.

— Какая интересная фотография, — сказал я, взяв в руки рамку с фотографией, стоявшую на каминной полке.

— Правда? — недоверчиво поинтересовалась Катрина. — Эта фотография с Рождества. Я ужасно не люблю ее. От ее вида мне становится не по себе. Там будто пятно или тень между Ланой и Германом.

— Там не пятно, — возразила бабушка Ланы, — если присмотреться, то там видны очертания, будто клякса, похожая на лебедя, повисла в воздухе.

Я присмотрелся: действительно, клякса была очень схожа с лебедем, но что-то не так было с его шеей. Я заметил какое-то движение, будто что-то сместилось в фотографии. Потом снова движение. Клякса двигалась: она медленно росла и вытягивалась в сторону Ланы, а затем начала обвиваться удавкой вокруг ее шеи и резко дернула. Я вздрогнул от ужаса: мне показалось, что я даже услышал хруст сломанных позвонков.

— Что-то Ланы долго нет, — задумчиво сказала Катрина.

— Может, она так хочет понравиться нашим дорогим гостям, что не знает какое платье выбрать? — Эрнест как-то похабно подмигнул мне, что мне сильно захотелось его ударить.

— Я пойду проверю, — сказала Катрина. — Может, облегчу ей выбор.

Герман спешно поднялся с дивана.

— Нет-нет, я сам поднимусь и потороплю ее, — пробормотал он и быстро вышел из гостиной.

Я посмотрел на часы: еще рано, она могла не успеть.

Темы для разговоров иссякли, и повисло неловкое, напряженное молчание, которое, впрочем, быстро было нарушено Милоном: он широко и звучно начал зевать и, не стесняясь, почесывать красную шею, натертую плотным воротником рубашки.

— Ах, что мы, в самом деле! — воскликнул Эрнест. — Давайте включим музыку, а то так, право, мы все и уснем, — он бросил многозначительный взгляд на Аиду Альбертовну, которая, думая, что ее никто не видит, позволила себе прикрыть глаза и один раз клюнуть носом.

Эрнест поставил пластинку и граммофон, пожужжав и проскрипев пару секунд, издал хрипловатую мелодию, которая, набирая оборот, заставила всех взбодриться и повеселеть.

— Вот это другое дело! Я не прочь и потанцевать, а, милая Катрина? Не соизволишь составить мне партию? — Эрнест, заигрывая с женой, такой же бодрый и юркий, как и в начале дня, в своем тесном, облегающем костюме смешно вилял худыми бедрами и изображал танцевальные па.

Катрина, снисходительно улыбаясь, приняла предложение мужа, и Эрнест задорно повел ее в танец.

— Дорогой Милон, хватайте дражайшую Аиду Альбертовну, пока она не напустила на нас сонное царство, и танцуем, танцуем! Сегодня замечательный день!

Аида Альбертовна, шутливо отмахиваясь от красного, вспотевшего Милона, все же согласилась, и она с былой грациозностью принялась танцевать со смешным и нелепо притоптывающим Милоном, который смущаясь своей неуклюжести, краснел и потел еще сильнее.

Я снова поглядел на часы: время пришло, скоро должен был вернуться Герман, и мне даже стало грустно, что скоро это показное счастье должно было треснуть, как хрупкий хрустальный бокал

В гостиную зашел Герман, подошел к отцу, дотронулся до его плеча и протянул письмо. Эрнест обернулся, широко сверкая улыбкой, и ничего не понимая, развернул письмо и начал читать. На его лице дернулся лишь один мускул, и чуть побледнела и так бледная кожа. Он крепко схватил за руку жену и потащил ее из гостиной. Потом Герман шепнул что-то на ухо обеспокоенной Аиде Альбертовне, отозвал в сторону и передал ей второе письмо. Сменилась мелодия, бабушка Ланы прочитала письмо, ахнула и тоже выбежала из гостиной.

— Что-то случилось? — спросил Милон, наливая себе бокал вина.

Герман ничего не ответил и пожал плечами.

Музыка. Крик. Раздался женский крик. В гостиную бежала Катрина, а за ней взлохмаченный Эрнест.