Зимнее серебро - Новик Наоми - Страница 25

— Ты встретишь жениха не с пустыми руками. Ты выйдешь к нему богатой невестой, — произнес дедушка, кивая на ларец. Дедушка словно угадал мои мысли. — Он достаточно мудр, чтобы ценить принесенное тобой, даже если пока не ведает, какие сокровища ты еще ему подаришь. И этого довольно, чтобы высоко держать голову. — Дедушка взял меня за подбородок и крепко сжал. — Держи голову высоко, Мирьем. — И я кивнула, стиснув губы и замкнув слезы внутри.

Мирнатиус прибыл в огромных санях с черно-золотой росписью. От четверки черных рысаков валил пар; кони били копытами. На запятках стояли пешие воины, сани окружал ломкий строй конников. Царь, понятное дело, явился не один, а во главе целой свиты, но его спутников и их саней никто не замечал. Все смотрели только на царя: как он распахивает дверцу саней и выбирается наружу, окутанный сгустившимся облаком теплого воздуха. Одежда на нем была тоже черная, с искусной вышивкой — золотая нить бежала ручейком по шерстяным вставкам на его тяжелом плаще. Длинные черные кудри ниспадали на плечи, и все невольно оборачивались, влекомые к царю, как мотыльки к пламени.

Царь небрежно приветствовал моего отца и в ответ на вопрос, как проходит его путешествие, слегка посетовал на суровость зимы: мол, дичь стала слишком уж слабая да тощая. Это был тонкий намек отцу: царь заведомо принижал любую охотничью забаву, какую бы ни устроил для него отец. Отец, конечно, собирался развлекать гостя в том числе и охотой, и Мирнатиус своим намеком как бы невзначай уколол его. Но отец невозмутимо поклонился и ответил:

— Истинная правда, государь, охота нынче пошла скучнейшая. Однако, надеюсь, мое гостеприимство вас не разочарует.

Царь промолчал.

Я почти вся скрылась за занавеской, но отшатывалась от окна всякий раз, стоило царю глянуть вверх и пройтись хищным взором по окнам — так коршун, кружа над полем, высматривает добычу. К счастью, взгляд царя скользил по главным покоям, мое маленькое окошко его не привлекало. Отец не стал переселять меня в комнаты попросторнее. В свите царя прибыло немало людей, которым отец стремился угодить, — просторные покои он приберег для гостей. К тому же отец рассчитывал вскоре и вовсе спровадить меня из дома.

Мирнатиус широко улыбнулся отцу. Всем своим видом царь показывал, что намерен всласть повеселиться за хозяйский счет, ни в чем себе не отказывая.

— И я на это надеюсь, — кивнул он. — А как поживает ваше семейство, сударь? Малютка Ирина, должно быть, совсем уже взрослая. И, как я слышал, красавица?

Это была чистой воды издевка: ничего подобного он, конечно, не слышал. И придворные, и советники прекрасно знали, что я ничем не примечательная девица и едва ли заслуживаю даже мимолетного царского взгляда — если царь вообще удосужится на кого-то глядеть. Разве только по-совиному завертит головой в поисках жертвы.

— Семейство благополучно, и Ирина в добром здравии, государь, лучшего я как отец и желать не вправе, — ответил отец. — Не стану лукавить: красавицу разглядело бы в ней не всякое око. Однако, государь, признаюсь, есть в ней нечто, чего нет у других девиц. Вы сами увидите ее вскоре и скажете, так ли это. Я был бы счастлив услышать ваш совет: ведь Ирина в тех летах, когда принято думать о замужестве, и надобно бы подыскать ей достойного супруга — достойного в тех пределах, что мне по силам, разумеется.

Это было очень прямое заявление, почти грубое — ведь в придворных беседах принято ходить вокруг да около, тщательно минуя суть вопроса. Однако отец добился желаемого: Мирнатиус оказался выбит из колеи. Выражение злобного триумфа исчезло с его лица; идя следом за отцом в дом, он задумчиво морщил лоб. Смысл послания дошел до царя: герцог без обиняков предложил меня ему в невесты. И это при том, что я откровенно плохая партия. При том, что герцог не из тех болванов, что станут подсовывать царю дочку-уродину в надежде на тусклый свет и крепкий хмель. А это означает, что во мне и впрямь есть некая тайна.

Гости ушли с мороза в дом, где их должна была встречать мачеха. Я так и стояла за занавеской, не двигаясь с места, пока вся царская свита не разбрелась в разные стороны, пока все придворные, стрельцы и слуги не растеклись по укромным закуткам и закоулкам нашего дома и конюшен. Смотреть больше было не на что, и прислуга, сгрудившаяся возле другого окна, расселась по местам и вернулась к своему бойкому шитью, а судомойки принялись опустошать две большие лохани, все еще стоящие возле камина: в одной меня купали, в другой мыли мои волосы.

— Вы позволите, ваша милость? — боязливо попросила одна девушка. Я загораживала ей окно с удобным карнизом: в такое можно выливать воду, не опасаясь забрызгать окна на нижних этажах. Я отошла, уступая служанке место. Волосы у меня еще не совсем высохли; они ниспадали на плечи и вольно раскидывались по спине. В воздухе витал слабый аромат мирта: Магрета сунула несколько веточек в воду.

— Говорят, от сглаза и ворожбы помогает, — деловито пояснила она. — Да и вообще дух у него приятный.

Огонь в камине так и полыхал — туда нарочно подбрасывали дров, чтобы наконец изгнать из меня зябкость, и все женщины в моей комнате взмокли за своим шитьем и раскраснелись от жара. А я держалась в стороне от их шумной суматохи. Все эти служанки были мне едва знакомы: я помнила их имена и лица, но о них самих ничего не знала. Слугами занималась мачеха. Она нанимала женщин для работы в доме; она все о них знала, разговаривала с ними, и они трудились на совесть ради нее. Распоряжаться домом вместе с ней Галина мне никогда не предлагала. Впрочем, может, у нее еще родится собственная дочь.

Однако Галина всегда была добра ко мне. Мачеха отрядила лучших своих горничных, чтобы помогали мне с шитьем — а ведь она и сама не прочь бы ради царского визита обзавестись новыми платьями. Но, разумеется, Галина понимала, насколько важно сейчас устроить мою судьбу — если получится ее устроить. Горничные, оторвавшись от подглядывания за царем, трудились над шитьем и косились на меня с сомнением. Хотела бы я сама так на себя коситься, но у меня-то сомнений не было и в помине. Просто горничные не видели меня в ожерелье и в короне. Одна лишь Магрета видела — и она всплескивала руками, если думала, что я не смотрю, и сияла ободряющей улыбкой, если ловила мой взгляд.

Женщины шили белье. Мои платья, уже готовые, ждали меня — три серые тени, подобные зимнему небу. Отец приказал сшить их из тонкого шелка и украсить только нежным касанием белой вышивки. Вчера я как раз примеряла в последний раз одно из платьев, когда пришла жена ювелира и принесла корону. Она отдала ее Магрете, а та увенчала ею мою голову, и в зеркале я обернулась королевой темного ледяного леса. Я тронула стекло и ощутила, как мороз покусывает острыми зубами кончики моих пальцев. Вот бы убежать туда, в белый лес Зазеркалья, подумала я. Интересно, можно ли это? Но холод, кусавший мои пальцы, точно предупреждал: в царстве стужи для смертных нет жизни.

Я отвернулась от зеркала, напуганная и тоскующая. Жена ювелира смотрела на меня во все глаза — словно догадывалась, что я видела в зеркале. Она, должно быть, моих лет или чуть старше, худая, лицо у нее жесткое. Мне так хотелось расспросить ее подробно: как создавалась эта корона и откуда взялось это серебро? Хотя откуда ей знать — ведь она лишь прислуживает ювелиру в его работе. Потом явился отец, и расспросить ее не получилось. Отец заплатил ювелирше сполна, не торгуясь — в конце концов, царский престол того стоит. Он и половины не потратил из того сундука, что привезла с собою мачеха.

Галина поднялась ко мне чуть позже, разместив всех придворных. Ее тщательно хранимая невозмутимость расплескалась и пошла рябью, как гладь пруда, по которой мечется рыбешка.

— Такой кавардак! — вздохнула она. — Петра целый час не могла уложить. Как твои волосы, высохли? До чего длинные! Всегда забываю, какие они длинные, когда они в прическе.

Ей явно хотелось коснуться меня, погладить по голове, но вместо этого она лишь улыбнулась. Мачехина ласка меня бы раздосадовала — и в то же время мне ее как будто хотелось. Но по-настоящему мне хотелось чего-то такого десять лет назад, когда я была мала, всем докучала и только что лишилась матери. Но для Галины я была ребенком другой женщины — женщины, которую ее супруг любил больше, чем ее. И потому мачеха не нашла в себе сил тогда подарить мне ласку, хоть я в том и нуждалась.