Зимнее серебро - Новик Наоми - Страница 41

Искали мы его долго. Нам бы лучше двигаться дальше, но мы об этом даже думать не могли, пока не перерыли весь снег. Наконец я заметила ямку на верхушке одного сугроба и с самого его дна выкопала горшок. На нем была небольшая щербина сбоку. Мы оба уставились на этот несчастный горшок: ведь нам и варить-то в нем было нечего. И чего мы так с ним носимся? Надо идти вперед, мы оба это знали, хоть никто и не сказал ни слова. Сергей взял горшок, и мы поднялись, чтобы продолжить путь.

И тут я поглядела на сугроб. Мы, пока конались в нем, смели снег с верхушки. И там, под снегом, проступала стена. Невысокая, мне примерно по пояс, но настоящая каменная стена, которую кто-то когда-то построил. Не очень длинная. И по ту сторону стены метель была вроде не такая сильная. Там, правда, громоздился здоровенный сугроб, вдвое выше Сергея. То ли кусты так занесло, то ли деревья. Мы перелезли через стену и подошли поближе. И оказалось, что никакие это не кусты, а небольшая хижина — внизу из камня, а сверху из дерева. И стены, и окна увивал засохший плющ, а дверь так и вовсе спряталась под мертвыми ветвями. Сухие листья крепко схватило морозом, а поверх корки льда еще присыпало снегом. Без труда обломав сухие плети, мы расчистили себе проход.

Мы ввалились в хижину, даже не разглядев толком, что там, за дверью. Все равно внутри было лучше, чем снаружи. Когда глаза привыкли к темноте, мы увидели стол, стул, деревянную кровать и печку. Перекладины на кровати и на стуле все прогнили, тюфяк тоже, но печка была добротная, целая. А рядом с печкой лежала охапка старых дров.

Я отломала несколько искрошившихся перекладин от кровати и надергала из тюфяка соломы на растопку, уселась возле печки и двумя палочками принялась высекать искру. Я знала, как это делается, потому что дома дрова, бывало, заканчивались и огонь гас, и нам приходилось заново его зажигать. Сергей поставил наш щербатый горшок и немного потопал ногами, согреваясь, а потом снова вышел наружу. Когда он вернулся, у меня уже теплился в печке огонек. У Сергея в руках была охапка мокрых дров и чудо: картошка.

— Там огород есть, — пояснил Сергей.

Картошины были совсем маленькие, но он накопал десяток, и есть их, кроме нас, похоже, было некому.

Я подбрасывала в пламя старые поленья, пока огонь не разгорелся как следует. Мокрые дрова, которые принес Сергей, мы разложили на печи и возле нее, чтобы сохли. Картошку мы засунули в печь, в горшок набрали снега, растопили его и оставили воду закипать на огне. А сами уселись у печки. Когда вода вскипела, мы выпили кипятку, чтобы прогреться. Потом вскипятили еще воды, я разрезала полусырые картошины и положила их в горшок довариваться. Так у нас будет и картошка, и картофельная водица в придачу. Картошка варилась долго, но зато потом, когда она была готова, мы ее съели, обжигая языки, — горячую, дымящуюся и такую вкусную.

Все это время мы ни о чем не думали. И когда ели картошку, тоже не думали. Очень уж мы оголодали и озябли. Я привычная к голоду и холоду, но чтобы как нынче — такого еще не было. Нынче нам пришлось хуже, чем на исходе самой голодной зимы. Поэтому нам в голову ничего не шло, кроме как где бы согреться и как бы поесть. Но вот мы все съели и согрелись, и я вылила картофельный отвар из горшка в чашки. И тогда мне вспомнился папаня — как на лицо ему упала вся эта горячая каша. Меня всю озноб пробил, и в этот раз вовсе не от холода.

И потом я задумалась. Не о папане — о нас с Сергеем. Нас не схватили и не повесили. Мы не замерзли насмерть в лесу. Вместо этого мы очутились здесь, в хижине, одни посреди леса, нам было тепло, нас согревала печка, для нас нашлась картошка. И где-то во всем этом был подвох.

Сергей тоже так думал.

— Никто здесь не живет, давно уже, — сказал он нарочно громко, будто проверяя, что никто нас не слышит.

Хорошо бы так оно и было. Но ясно — ни одна живая душа тут жить не станет. Лес — владение Зимояров. Никакая дорога сюда не ведет. Ни крестьянских домов тут нет, ни полей — ничего. Только опустевшая хижина в самой чаще, в этой хижине кто-то жил один-одинешенек. Наверняка это была ведьма. И кто ее знает, эту ведьму, — померла она или нет. Вдруг она еще вернется? Но все же я не стала спорить с Сергеем.

— Верно, — сказала я. — Кто бы тут ни жил, его теперь нет. Погляди хоть на кровать со стулом — сгнили давным-давно. Но мы с тобой все равно тут не останемся. — И Сергей согласно закивал.

Ночевать в ведьмином жилище было страшно, но куда-то еще идти — об этом и говорить нечего. Мы сгребли золу в кучу и вскарабкались на печку, где потеплее. Надо бы нам сторожить по очереди, подумала я. Но сказать об этом Сергею не успела, потому что заснула.

Одна в своей комнате из хрусталя и льда, глядя на солнце, садившееся в зеркальце, я съела кусок принесенного Флек хлеба и отпила глоток вина. Свечу я зажечь не могла: я попросила ее принести, но Флек с Цоп только озадаченно моргнули. Я читала нараспев молитвы, и голос мой звучал совсем слабо без голосов отца и матери, бабушки и дедушки. Мне вспомнился мой последний вечер в Вышне — дом, полный народу, и как все радовались за Басю с Исааком. Завтра у Баси будет праздник, и с ней будет бабушка, и ее мать, и все двоюродные сестры и ее подружки. Последний шаббат перед свадьбой. Когда я ложилась в постель, горло у меня перехватило от слез.

Читать мне было нечего, говорить не с кем. Следующий день шаббата я провела, проговаривая вслух Тору — сколько помнила. Признаться, я никогда особо не увлекалась Торой. А вот отец по-настоящему ее любил. Мне кажется, он мечтал стать раввином, но родители у него были бедные, поэтому читал он неважно. Со словами и буквами он не очень-то ладил, зато считал бойко. Поэтому родители и отдали его в ученики к заимодавцу. А тот заимодавец был знаком с пановом Мотелем, и как-то раз ученик заимодавца повстречал младшую дочку Панова Мошеля. Такова история моих родителей.

Отец каждый шаббат читал нам вслух, и мало-помалу буквы стали ему послушны. Но я, пока он читал, мыслями была вся в работе, которую пришлось отложить, или пыталась заглушить сосание под ложечкой, или, в лучшем случае, развлекалась придумыванием вопросов немыслимой трудности, чтобы отец как следует поломал голову. Однако воспоминания осели в сердце куда глубже, чем я предполагала. Я закрывала глаза — и в ушах звучал отцовский голос и наше ответное бормотание: я вдруг поняла, что кое-как могу восстановить в памяти тексты. Я была с Иосифом в фараоновой тюрьме, когда солнце село, шаббат закончился и пришел мой муж.

Я нарочно открыла глаза не сразу — пускай подождет. Но он почему-то молчал, и от любопытства я все же открыла глаза раньше, чем намеревалась. И увидела, что моего Зимояра как подменили. Прежде на лице у него читалось горькое смирение — теперь же он чуть ли не сиял от радости. Я только зубы стиснула. Откинувшись на спинку кресла, я заметила:

— Что-то ты сегодня чересчур довольный.

— Река снова встала, — отозвался он, и сначала я не поняла, о чем это он. Поднявшись, я подошла к прозрачной стене. Трещину в склоне горы забили намертво горбатые льдины; слабый водопад иссяк. Даже внизу река превратилась в крепкую сверкающую дорогу; течение скрылось подо льдом. И снова густо падал снег и укутывал белым одеялом темный лес.

Не знаю уж, какая радость в том, что весь твой мир — сплошь снег и лед. Мне чудилось что-то зловещее, жуткое в этом бесстрастном белом сиянии, какой-то тут был злой умысел. Мне вспомнились наши долгие суровые зимы, и рожь, замерзшая в полях, и фруктовые деревья, зачахшие на корню. Зимояр приблизился ко мне, и я заглянула в счастливое, упоенное лицо. И медленно спросила:

— Когда в твоем мире идет снег, идет ли он в моем?

— В твоем мире? — Зимояр презрительно посмотрел на меня сверху вниз, будто осуждая мое нахальство. — Вы, смертные, говорите так, разводя огонь и воздвигая стены в надежде оградить себя от меня. В надежде забыть зиму, едва она уйдет. Но на самом деле этот мир мой.