Страшные сказки для дочерей кимерийца (СИ) - Тулина Светлана - Страница 75

Это была служанка-рабыня. Молоденькая и перепуганная чуть ли не до потери чувств. Она принесла простую деревянную миску с каким-то варевом и четверть хлеба. Тонкие детские руки, держащие еду, дрожали так, что будь миска не такой глубокой или похлебки в ней чуть побольше — давно бы всю расплескала. Положив хлеб и поставив миску прямо на пол в шаге от пленницы, рабыня шарахнулась из комнаты, словно все демоны нижних преисподних кусали ее за пятки.

А Лайне вдруг вспомнила, что последний раз ела вчера.

Подтянула к себе миску, понюхала. Пахло вполне съедобно. Какая-то крупа, разваренная до полной неузнаваемости. Кажется, овощи — в таком же состоянии. Ни соли, ни специй, но и без них очень даже ничего, на голодный-то желудок. Хлеб, правда, совсем черствый, не вчерашний даже, а, скорее, недельной давности, но сейчас это тоже неплохо, поскольку столовых приборов пленницам дикарей-зуагиров не полагается. Лайне и не заметила, как доскребла остатками хлеба с донышка миски последнюю жижу.

Опять вошла перепуганная рабыня, принесла кувшин с водой и два протертых до дыр одеяла. Забрала пустую миску.

На Лайне она старалась не смотреть. Но той, сытой и преисполненной решимости, было наплевать.

— Эй! Ты!

Собственный голос неприятно поразил — оказался хриплым, больше похожим на карканье. Не удивительно, что рабыня только вздрогнула и еще сильнее втянула голову в худенькие плечики, чуть не выронив пустую миску.

— Да-да, ты! Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Какой сегодня день? Ну?!

Какое-то время служанка молчала, хотя и подняла послушно на Лайне затравленные и полные близкими слезами глаза.

Эти полные слез глаза взбесили Лайне больше всего. Нет, ну боги свидетели, пакость какая! Тут изо всех сил пытаешься заплакать, потому что очень нужно, стараешься, тужишься — и ничего не выходит. А у этой — вон, и стараться не надо! Того и гляди потоком хлынут!

К тому же смотрит с таким ужасом, что вряд ли сумеет толком ответить, даже если и не забыла все даты с перепугу. Сначала Лайне не поняла причины этого ужаса, а потом вспомнила про изодранное платье и разбрызганную по стенам кровь. Да и на лице уже должна была спечься весьма эффектная корка, любой напугается.

— День сегодня какой? — повторила уже мягче.

Губы рабыни дернулись, лицо задрожало. Слезы хлынули неудержимым потоком — а вместе с ними столь же неостановимо и безудержно полились слова, цепляясь и мешая друг другу, словно перепуганные овцы в узком горном ущелье:

— Последний день второй декады, госпожа, второй декады первой осенней луны, вчера как раз был праздник Больших Осенних Костров, их ведь аккурат на предпоследний день второй декады делают, значит, сегодня последний, а завтра — первый день неполной последней декады будет, тоже праздник, храмовый, очень важный, праздник Воссоединения! Весь город праздновать будет, все свадьбы обязательно на эту декаду, весь год ждут, потому что удачно, потому что сами боги, великая праматерь со своим божественным супругом именно в этот день, и всем людям тоже заведено, если хотят праведно чтобы, а сегодня праздников нет, совсем-совсем никаких праздников, вот вчера — да, был, Большие Костры, очень-очень большие, все жгли, что не нужно, и радовались, хороводы вокруг, через огонь прыгали, нам полдня свободных дали и вина, чтобы тоже праздник, хотя храмовый жрец и говорит, что это вовсе не праздник, его только деревенские празднуют, потому что глупые, раз — за городом, в полях, а не в храме, значит — не праздник! Но что он понимает, жрец этот, а друиды так красиво пели, какой же это не-праздник, когда так красиво поют, полдня отдыхать и даже вина дали? А сегодня никаких праздников, если не считать того, что у зунгахиевой кобылы жеребенок народился, да такой славненький, сразу на ножки встал…

— Свободна. Ступай.

Рабыня замолчала буквально на полуслове. И за дверь юркнула, как юркает в спасительную норку перепуганная полевка, завидев охотящегося хорька.

Лайне сгребла солому в более или менее ровную кучку, постелила сверху одно одеяло, во второе закуталась сама. Прилегла на бочок, старательно показывая осторожность движений и страдальчески морща личико. Пусть все желающие видят, как ей больно. Закрыла глаза.

Двадцатый день первой осенней луны…

До новолуния — восемь дней.

Всего-то!

Перетерпеть каких-то жалких восемь дней — и вожделенный арбалет с рукоятью вишневого дерева станет безраздельной и никем не оспариваемой собственностью именно ее, Лайне. И никакие братья не будут кричать: «Это — мое!», и никакие оружейники не станут гнать с позорящими воплями на весь двор: «Это тебе не игрушки!».

Но если сейчас не суметь, если сорваться только потому, что — противно, — никакого арбалета. И братец наверняка найдет десятки возможностей радостно показать младшей сестричке, чего именно она лишилась. Что там десятки — сотни! Тысячи! Тьму способов.

Он ведь очень находчивый.

Лайне представила несколько таких способов — так, для пробы.

Всхлипнула.

А потом прекрасный, дивный, чудный, самих богов достойный арбалет будет валяться на какой-нибудь лавке. Всеми забытый, покинутый, брошенный… и хорошо еще — если на лавке, а не под нею. У Кона столько оружия, он постоянно его раскидывает и забывает, у него ведь не десять рук, чтобы всем сразу пользоваться! Так что рано или поздно он бросает все, кроме самого любимого фамильного меча.

И арбалет он тоже бросит.

От одного только мысленного видения валяющейся под пыльной лавкой такой красоты на глаза у Лайне навернулись слезы — ничуть не меньше служанкиных. Сами собой навернулись, и стараться совсем не пришлось…

И хорошо, если кто-нибудь вспомнит, что нельзя арбалеты хранить во взведенном состоянии! А иначе будет он валяться, бедный, заброшенный, никому не нужный, с перетянутой до звона и быстро дряхлеющей тетивой — и никому не будет ни малейшего дела…

Лайне заплакала.

***

— Клянусь! — Эцхак прижал обе руки ко лбу в ритуальном жесте. — Клянусь, мой повелитель! Адонисом клянусь! Она будет плакать! Слезами размером с кулак! Рыдать и ползать у ваших ног, умоляя о снисхождении! Я немедленно возвращаюсь и приму самые жесткие меры, чтобы…

Селиг слегка поморщился и прервал горячие клятвы своего управителя ленивой отмашкой руки. Бросок блюда об стену и разглядывание перепуганных рабов улучшило его настроение до почти миролюбивого. К тому же с первого этажа уже этак с четверть поворота клепсидры тянуло разнообразными вкусными запахами, напоминая о том, что близится время вечерней трапезы. А пропускать трапезы без особых к тому причин король Шушана не любил. Да и по особым причинам не любил тоже.

— Немедленно — не надо… пусть себе. Отдохни, подкрепись как следует, соберись с силами. И завтра с утра…

***

Лайне рыдала в голос.

Огромными слезами размером с кулак, всхлипывая и подвывая так, что со двора замка то и дело взволнованно откликалась собачья свора.

Край одеяла промок насквозь, хоть выжимай, и даже солома под ним намокла, на ночь придется подвернуть его как-нибудь вниз. Но это — на ночь, потом. А пока она валялась на промокшем насквозь одеяле — вымотанная, словно после целого дня бешеной скачки верхом, заливающаяся слезами и — довольная.

Получилось.

Она так и уснула — прямо на мокром одеяле, усталая, плачущая и довольная. Еще не зная, что все старания оказались напрасны — у смотровой щели давно уже никого не было. А в трапезной, что расположена на первом этаже замка, очень толстые стены…

***

— А однажды я чуть было не украл Золотого Павлина Сабатеи!