Мю Цефея. Шторм и штиль (альманах) - Давыдова Александра - Страница 36

Стремительно сгущались тучи, цвета линяли и тускнели на глазах, словно собиралась яростная июльская гроза. Интересно, подумал онемело Влад, а как теперь будет с грозами — понятное дело, тихоновы всякие напридумывают любых объяснений, это-то да; и все же?

Если вывести всех старородцев подчистую?

Тамара сдавленно охнула. Кто-то из привезенных выскользнул между ликбезами и побежал к столовой. Ребенок, девчонка совсем. Бежала одеревенело, но постепенно начинала скользить, и Влад накрыл ладонь Тамары своей, растерявшись и не понимая, что дальше. Вот сейчас она вбежит сюда, попросит о помощи — и…

Яростно гремел клаксон. Взвыла сирена воздушной тревоги. Запахло озоном.

Девочка не успела. Она замерла на полушаге, в глазах успело плеснуться недоверие и непонимание: как же так, разве можно с детьми, — а потом одежда застыла, словно вырезанная из мрамора, окаменение волной пронеслось по рукам, протянутым к окнам столовой, по шее и лицу. И все стихло. Ликбезы, переругиваясь, подбежали к застреленной, попытались сдвинуть с места, протащили несколько шагов и оставили в покое. Тут же кто-то побежал на почту, придерживая винтовку рукой.

Тамара дрожала. Попытаться уйти сейчас значило привлечь к себе внимание ликбезов, но и оставаться…

Тамарины документы попали в архив вместе с документами еще нескольких сот погибших, взамен нашлись другие, понадежнее, но Влад и минуты не заблуждался насчет способностей подруги хранить в тайне ее родословную. Змеи никогда не отличались кротостью нрава и миролюбивостью, а уж во времена ненастные и лихие — подавно.

Что Тамара углядела в нем, Влад не мог взять в толк. Хуже, он подозревал поочередно, то — что она знала о полученных им указаниях уничтожить, то — что просто искала способа поудобнее предаваться безудержному разврату с каждым, кто находится вне поля зрения Влада Морозова, то — что и вовсе движима желанием убивать и однажды именно этим у них и кончится.

Подозрения жили в обнимку с лютой, яростной любовью, от которой сводило скулы и пропадал сон.

Спустя примерно полчаса на площади появился усталый почвенник в кожане. Осмотрев окаменелую девочку, недовольно покачал головой, потом выпрямился, задрав лицо к небу и держа камень за плечи. Неуловимое движение — и оба ушли под землю. Без всплеска.

Влад с Тамарой не решились тронуться с места до тех пор, пока последних этапируемых не увели куда-то в недра вокзала.

Было сумрачно, хотя снаружи вовсю старалось пристыженное солнце.

4

Впереди сгущаются странные тучи, и мы с Тохой уходим из рубки, чтобы понюхать, как оно ощущается вживую.

Нас шестеро, но все мы совершенно непохожи друг на друга, и сегодня это скорее помогает, чем наоборот.

Тоха с ходу скидывает полушубок, оказываясь от пояса и до подмышек увитым медными цепями. Руки сверкают от искрящих браслетов. Глаза переливаются грозовой бирюзой, волосы поднимаются и встают дыбом. Тоха — наша ярость и гроза. Гнев, разящий молнией.

Я иду дальше, кутаясь еще сильнее. Страшно, изматывающе холодно, а от того, что весь этот лед идет изнутри, только хреновее. Страх стремительно наполняет руки, ноги, лишает чувствительности, превращает в уродливую куклу… из носа медленно течет струйка крови и тут же обращается в ледышку, в сосульку.

В леденец. Так меня звали когда-то. Я — наш страх и стужа. Кровь, застывшая в жилах.

На палубе вкусно пахнет солью и зимой.

На нос приходится пролезать между обтерханных тюков и изгвазданных ящиков. Боевой припас возить на срезе запрещено — и это единственный запрет, равно скрупулезно соблюдаемый всеми сторонами, коллегиями, академиями и учеными советами. Пока швы не заросли, достаточно доброго взрыва, чтобы мир вновь развернулся во всю ширь. Или разлетелся вдрызг — все, что мы знаем, мы знаем из построений тех же ученых. А ученые не только врут, но и ошибаются часто. Может выйти ярко. Может.

Но нам, если не удастся задуманное, просто некуда станет возвращаться. Да и незачем.

***

В окна ломились воробьиный гвалт и тополиный пух. Влад поморщился, растирая висок. Мигрени налетали все чаще по мере того, как крепчала жара.

— Лето, — выдавил он почти с ненавистью.

— Д-да, — протянула Тамара почему-то с несчастным видом. — Лето…

Во дворе резвилась ребятня, шумная, радостная, веселая. До отвращения новенькая. Никого похожего на нее или Морозова не встречалось уже много дней. Люди как будто и не замечали исчезновения, не ощущали потери: спешили жить, дышать и добиваться места под солнцем. Влад лишь недавно понял, что не только боялся, но и ожидал совершенно другого.

Мир должен был свалиться в бездну без помощи его самого и Морозова-старшего.

Если это и случилось, бездна, судя по всему, оказалась вполне пригодной для проживания и прилично обустроенной. Не могло такого случиться — и вот: было.

Влад метался по квартирке на окраине, вечерами отправляясь в театр и рассеянно просматривая пьески. В синематографе живописали достижения механики, не заостряя внимания на собственно науке; зрители ахали, женщины картинно прижимались к твердым мужским плечам, дети заливисто взвизгивали.

Шли дожди, пару раз так и вовсе переходившие в свирепые ливни, но речка местная так и не сдюжила выйти в нынешнем году из берегов, а ведь через два годика на третий имела обыкновение взбрыкивать. В урочное время зацвела сирень, не упустили поры укутаться в белоснежную пену цветения черешни и яблони. Юнцы продолжали мутузить друг дружку на задворках фабзавуча, девушки — жеманиться, высматривая жениха посостоятельнее, а то и гуляя с нэпманами за побрякушки или тряпки. Газеты сообщали о стройках и производстве, о школах и урожаях, о партии и академии — все чаще и вовсе стремившейся укрыться в тени игрушечных главарей этих самых новонарожденных людей.

Тихонов — и тот не давал о себе знать, так что постепенно Влад отучился прятать револьвер под подушкой, ограничившись парой добротных ножей в укромных секретиках.

Влад устроился в школу, поначалу обрадованный возможностью списать некоторые странности в поведении на рассеянность недотепы-учителя. Тамара учила танцам тех самых девиц, что охмуряли нэпманов.

Ни один из них так и не отучился прислушиваться по ночам, но тихого потрескивания полуразрушенного свода больше не доносилось. Так не могло продолжаться долго.

— Я должен быть среди них, — сказал Влад твердо и печально. — Не знать, что происходит, не иметь возможности помочь…

— Хорошо, — отчужденно сказала Тамара. — Это очень хорошо. Да.

Он развернулся с обидой и разочарованием. Ждал, что она скажет то, что тянуло в другую сторону, что пудовым якорем удерживало на месте: с нею он тоже должен быть, может, даже больше, чем среди ученых… Не дождался вот. И понял, что не одного его источило изнутри нечто не названное вслух уже много дней.

— Что случилось, милая? — спросил Влад, подавшись вперед. Ну же, предательски потребовало сердце, ну же, скажи, что все ни к черту, что пора убегать, действовать, дышать, двигаться. И можно будет жить, не расставаясь с тобой — потому что этого я не хочу, не могу, не…

— Мне написала Иренка, — выдохнула Тамара без привычного шипения. Грустной, маленькой и нежной оказалась она в эту минуту, и Владу до боли захотелось обнять, укрыть, защитить. Было ясно, впрочем, что защита изрядно запоздала. — Моя дочка, — добавила Тамара, кивнув. — Я ей нужна, сильно нужна. Понимаешь?

Влад стиснул зубы. Как же удобно это для него — и как больно сознавать, что ты можешь так расценивать женщину, которая… свою женщину. Не понадобится думать о легенде, об укрытии, о способах скрыть природу Тамары. За себя он не боялся — ученый не должен жить вне науки.

— Так что я поеду к ней.

Влад кивнул, но Тамара тут же вскочила, и скользнула близко-близко, и прижала палец к его губам.

— Нет. Без тебя, жизнь моя. Без тебя.

— …

— Я тебе прощаю. Все сделанное прощаю и не сделанное. И что хотел, и что был обязан совершить.