Мю Цефея. Только для взрослых - Давыдова Александра - Страница 11

Везалий вздрогнул, потупился. Я вдруг понял, что при своем положении жертвы и заключенного именно я здесь по-настоящему свободен. Всё здесь было в моих руках, всё мне подыгрывало!

— Я хочу встать! — и ремни, щелкнув под кушеткой, ослабли.

Везалий отступил и покосился на дверь. Он растерял свой облик, так твердо явленный мне — фанатичный, грубоватый, таинственный — на первом приеме.

Я сделал к нему первый шаг, глядя на труп за его спиной, и уже знал, чем закончится действо в этих покоях. Наверное, поэтому мужчина взвизгнул не своим голосом и завопил:

— Силин, выпустите меня! Силин!!! Сили-и-и-ин!!!

Что это значит? К кому он обращается?

Недоумение мешало мне насладиться его последними судорогами, а я уже схватил жгут с его стола и обхватил им бугрящуюся венами шею. Он был крепок, но ему мешал страх. Я придушил Везалия до потери сознания. Пришлось сковырнуть карлика на пол и возложить у разделочной доски графского лекаря.

Теперь картина, смутно увиденная мною в покоях художника, обрела цельность. Те сгустки тьмы, щупальца и кровавый туман, что расстилались за обрученной во смерти парой — Марией и ее вурдалаком, — были не чем иным, как внутренностями. Из рассеченных частей тел и органов изливался темный свет! Именно он был венчающим светом, костяным алтарем, низменным и грязным, — на котором скорбная Мария сочеталась с мертвым любовником.

Вот и всё, мой государь.

Доклад почти готов, я лишь требую свое, десерт, халву поверх трудов праведных, прежде чем пуститься дальше в путь… Правда, когда Везалий уже трепещет под одним из своих же ножей, меня смущает лишь — какую роль во всем этом играл художник? Он дал мне важную подсказку в первую ночь — случайность то или совпадение?

…Предательство их или мое сладострастие?..

— Умирая и хрипя бесконечное «Силин… Силин…», ты даже не задумаешься, что ждет тебя впереди. Мои наблюдения, мои — консультанта его величества — подтверждают, что, только умирая, ты истинно переживаешь «здесь и сейчас»…

Кровавая слеза скатилась по щеке Везалия — синхронно с движением ножа от пупка до горла; сипел он всё: Силин, Силин…

— Я знаю, как ты порвал конников своего господина — и по его же приказу, верно? Чтобы я потом расправился по ложному навету с деревней под холмом, так? Всё дело в кишках. Это инструменты, что бесперебойно десятилетиями переваривают пищу. А еще в легких! Что бесперебойно насыщают воздухом твоё тело. А еще в сердце, что бьется, бьется, бьется с небытием. Это огромная энергия, заключенная в нутре. Ее выпустить надо наружу, разом гореть, не изживая до старости…

Шлеп-шлеп… мокрые ошметки падают из брюшины…

— И пока ты жив — ты видишь, видишь! — вспыхивают свечи! — ты знаешь, что ты в моем вкусе. Что я освобожу…

Глядя в последнюю вспышку его глаз — я ухватился за сердце и вспорол. Из сгустка мяса вырвалось призрачное пламя, неописуемое словами. Оно разлилось в воздухе, замерцало, гудя, не решаясь куда-либо ринуться, ибо было заперто — не в теле, но в комнате.

Тогда я стиснул чужое сердце, и сила пробила дыру в стене, и стена рассыпалась. Глыбы падали в темноту упруго, неслышно, словно кубы бархатной мебели. Везалий перестал меня интересовать.

Я вошел в темноту, окровавленный, свободный, с чувством выполненного долга.

А каменная кладка крепости и вправду оказалась декоративной.

Мой государь, так же как повествование мое лишено чего бы то ни было напоминающего об искре таланта — лишь исполнительским мастерством готов я доказать преданность! — так и Гиона Густаф плутал во мраке неведения. Ибо в темном проломе узрел жестокий обман.

Я будто бы в очередной раз проснулся и отодвинул занавес.

Люди за стеной были в униформе цвета хаки.

На меня направили с десяток стволов. Слепила троица прожекторов. Трещали рации — вот что за треск непрестанно меня волновал! Гиона Густаф растерянно моргнул. Я вспомнил меч, что прячется в рукоять, угольную таблетку из уха «вампира», и страховочную «нить» от его лодыжки до лебедки, и отломанный пластиковый зуб, что в кармане моем стал подлинным клыком, и отточенный перфоманс деревни-оборотня.

На сломанном полигоне заводилась суматоха.

Вторым человеком, оцепеневшим от развязки, оказался человек в костюме. У него был черный костюм и галстук.

«Силин», — понял я.

Не надо быть волшебником, чтоб увидеть за ним орла, кричащего на запад и восток, и вспомнить его в государственных палатах. Точнее, в больничной палате, откуда я ехал на карете без лошадей.

— Жак — мой сокамерник-актер, да? — спросил я.

И тут же увидал «Жака» с пластиковым стаканом кофе и сигаретой. Оказывается, старый плут носил линзы.

Обман они наводили в гримерке. Тушевали кавычки, полировали курсивом…

— Кажется, — прошептал я, попятившись обратно к разлому, услышав, как десятикратно отдается эхом, вылетает мой голос из динамиков, — до художника я не дошел, верно?.. По сценарию я еще должен с ним переговорить? А Мария? У меня на глазах она «выбросится» из окна, а потом я увижу ее «призрак» — и он станет призраком, так?.. Вы моей психикой чудовищ оживляете? Вы из них оружие готовите?..

Непрестанно бормоча, я рванул обратно — в наведенные декорации.

Не знаю, что ужаснее: сладострастие мое, роковой выбор моего вкуса — или их предательство?

Я бежал в покои художника, вспоминая дорогу по памяти, я оттолкнул гримера, и оператора, и даже какого-то атлетичного мужика в черной футболке — это ведь он оттаскивал случайных актеров, забредших в переулок и увидевших реальную смерть, и вампира, который действительно хочет крови и искрит на солнце? Господи… В какой крепости я нахожусь? Это Копорье? Это Закарпатье? Съемочный павильон в Москве? — а я ехал через огороженный парк из своей психушки?!

Меня валило в забытье и галлюцинации от надушенного платка?!

Дверь в покои юного мастера я выбил с ноги, а в спину мне кричал тот, кто и был Силиным, и он же был ответственным за операцию лицом. О да, теперь я помню: его режиссерское лицо сливалось с лицом и лечащего врача, и моего родственника, и моего работодателя, и даже с солнцем…

Предатель бежал за любителем.

В покоях художника горела сотня свечей и расставлены были сотни картин и гравюр, больших и малых, всё те же, что я наблюдал в первую ночь. Проснувшись, я узнал их, пелена отпустила избитые нейролептиками извилины. Блейк, Ван Гог, Босх, Дюрер, Доре… — очень разные, но в этом эксперименте — по сути представляющие один вид безумия.

Конечно, Густав Доре. Божественная комедия, последний круг — и как я не признал?

Когда этот человек, облеченный властью, вбежит в комнату, последним ему представится, как я погружаюсь в свой грех до предела. Никогда-никогда Силин боле не услышит крика моего, смеха моего, порочной моей души, искажающей реальность, моей больной психики, делающей из «вампира» — вампира, из актера — некроманта, бедного Гиону Густафа он не увидит…

Ад — чертов ты предатель — это когда знающие люди подыгрывают сумасшедшему. А еще — когда они не справляются. И я могу что-то сделать сам, сделать вне. Я выбрал тот холст, что люблю, тот сорт ужаса, что за гранью любого узнаваемого, и погрузился в него.

В замерзшем аду я буду с тобой. Вершина услады, рай для Гионы Густафа. Сатана — свет моей службы, зудящая краснота слизистой. Са-та-на — кончик языка трижды тычется в зубы, восходя к нёбу.

Полюбуйся, что они со мной сотворили.

Славный городок Аргест, назначенный Артурчиком новой базой, радовал глаз — аккуратные двухэтажные коттеджи, крашенные в синие и желтые тона, стояли по обе стороны дороги вперемешку с рослыми вязами. Погода расщедрилась на чистое голубое небо и яркое солнце.

— Какой из них наш?

Штурманом Артур сегодня выбрал Афину, рассудив, что к имени должен прилагаться интеллект. В Афины же он определил Седьмую, а мог бы любую другую, разницы между богинями не было никакой.