По течению (СИ) - "Сумеречный Эльф" - Страница 29

За ответ на “риторические вопросы” Ваас мог и оплеуху отвесить, а если не отвечали на настоящие вопросы, то тоже выдавал тирады о том, что его не слушают. Зачем? Так уж выходило, настроение и восприятие людей бешено скакали: на смену вспышкам гнева приходили моменты заинтересованности, потому что следить за движением двуногих насекомых, за тем, что водилось в их головах, тоже являлось чем-то вроде развлечения. Особенно, когда удавалось манипулировать полученными знаниями, без усилий поворачивая ту или иную ситуацию в свою пользу и вновь наслаждаясь абсолютной властью, от которой он и правда чувствовал себя “царем и богом”. Все до очередного визита Хойта. Но вспоминать о нем не хотелось еще больше, чем о жрице племени. Без них порой было очень весело, но только в его понимании всякая радость заключалась либо в причинении боли физической, либо в унижении моральном, либо в новой дозе.

Остальное, еще оставшееся от сознания и разрушенных убеждений, казалось черной пропастью, от которой несло тленом и гнилью, порой оттуда вырывались слова, ядовитые, для сторонних слушателей нередко бессмысленные. Знали бы они… Но им-то что! Они — это либо чурбаны-пираты, с которыми только ширяться и девушек лапать, либо пленники, которым в клетках плевать с высокой колокольни, что говорит похититель. А из бездны все лезли и лезли жадные жвала да когти, и никто их не видел (может, это просто так ломки представали.) Наверное, из-за этого никто не слышал его настоящего смеха — только издевательства и ухмылки, которыми он “одаривал” Салиман:

— Ах, это я! Надо же! — он чуть склонил голову набок. — Какой я, однако, ***!

Ваас помнил, что в форте накануне все отлично развлекались, он, конечно, себя тоже не обделил. Но в результате каких манипуляций разума он дошел до такого, что его “марионетка” ходила по битому стеклу, он вспоминал с трудом, и слегка удивлялся себе, потому что обычно женщин, даже пленниц, не особо пытал, ведь для них находилось другое применение.

Потом начала всплывать история с сапогами, которую доложил какой-то толстомордый пират, слышавший ее от какой-то девки с дальнего аванпоста. Стало быть, виноват был Бен, по здравому рассуждению. Но кто в котле сумасшествия вообще говорил о здоровье? Ваас вспомнил, что доктора он почему-то миловал и решил, что это надо непременно исправить.

— З-за что ты меня так… ненавидишь? — стуча зубами, всхлипнула Салиман, снова напомнив, что рядом кто-то есть. Она казалась странным созданием. Вроде тряпичной куклы, как у ребятни из деревни Аманаки: когда с ними носятся дети, теребят их, возят в пыли, они дергаются и почти кажутся живыми. А стоит только бросить где-нибудь в углу, делаются тусклыми, серыми, несуществующими. Девушка эту игру принимала, наверное, из страха, делая из главаря своим подчинением еще большего монстра, потому что он научился смаковать ее боль, причинять страдания тогда, когда она не заслужила. Зачем? Просто так, не тратя на нее ни капли мертвых чувств.

Когда-то он являлся совсем иным и не ведал, что ненавидит ныне больше: Цитру, о которой трепетно заботился и яростно охранял, или прошлый образ самого себя.

— Ненавижу? ***! О чем ты, сестрица? — но маска смеха сползла с его лица. — Ненавижу я Цитру! А ты… — он махнул рукой, как будто для пустого места не находилось определения. — Цитра, Цитра… Что? Хотела союз сильнейшего воина и жрицы? ***дь ты, а не жрица! В чем дело, Салиман?.. Тебе, *** мелкая, повезло, у тебя не было сестер или братьев.

“Личная вещь” безмолвствовала, затравленно смотря в глаза. Ваас забывал каждый раз ее лицо с большим подростковым носом и россыпью веснушек, смотрел все время, словно на незнакомого человека. Ребенок какой-то! Но что с того? Просто “личная вещь”, которую подарил мерзавец-Хойт, притащив из Детройта за карточный долг ее отца. Проклятая несправедливость… Проклятые родственники…

Отличие от многих пленниц — она сама не совалась во владения пиратов.

Странно, но казалось, что она помогла в процессе превращения человека в отвратительного демона, который способен только на повторение бессмысленных действий. И она виновата! И все. И никто. И он. Все, кроме него. Никто, кроме него. Все зависело от взгляда, от стороны, абсолютных вещей в мире не осталось со дня сотворения человека. Но если все вокруг повторяли, оставались ли они, безумные, вообще людьми? Иногда хотелось стать другим. Но каким уже? От этого просыпался еще больший, жгучий, разъедавший, как серная кислота с маслом, гнев, ярость — ничего не изменить! И, что хуже, внешне ничего не требовало изменения — ширево, казни, власть, остров. Одно и то же! Умереть от скуки! Люди на самом деле сходят с ума только от двух вещей: от разрушения ценностей и скуки.

Оставалось продолжать развлечения, например, облить бензином и поджечь пленного ракьят или провинившегося пирата. Любимая казнь Хойта — сжигать в клетках. Кто сказал, что аморально, жутко, ужасно, неправильно? Кто устанавливал границы добра и зла? Цитра? Но предавшие не имеют на это право. А иные границы добра и зла он не ведал; однажды их не стало вовсе, поэтому намеренно уничтожал осколки, смешивал. Ведь белое всегда превращается в черное, если втоптать в грязь.

Если нет границ, то ничто не запрещает. И незачем менять. Все отлично, все весело. Только внешне… Что, если он давно умер, просто забыл об этом?

Он часто казался себе центром мира, что волен сдвигать континенты и играть судьбами людей, но по окончании действия очередной дозы вспоминал, что это не совсем так, и бесился…

Возвращаясь из дебрей нескольких параллельно снующих потоков мыслей главарь снова понимал, что находится в одном помещении с еще каким-то созданием, которое напоминало девушку и совершенно беспомощно ожидало любой участи.

— Ну, ты и скелет, Салиман! Нарасти хоть немного мяса, а то с тобой е***ся уже тошно! — небрежно бросил Ваас, выходя от девушки, которая только облегченно выдохнула, обрадовавшись, что мучитель покинул ее на какое-то время.

Вот, малого же человеку оказывалось нужно для кратковременного счастья, а что делать с гигантской черной дырой на месте сердца, они и не задумывались. Оставалось разобраться с доктором, довести до его сведения кое-какую малоприятную информацию. Часто Бена хотелось убить на месте, потому что это существо по странному недоумению еще считало себя человеком и пыталось вести себя как человек. Но выглядела эта игра погорелого театра настолько карикатурно, что хотелось бы просветить Гипа насчет собственной комичности.

***

Бен отошел под утро от Салли, чтобы умыться, осторожно подойдя к бочке с дождевой водой, где иногда все-таки смывали грязь пираты. Все тело ломило, неприятной болью отзывался копчик от ночи, проведенной на жестком табурете, поясница тоже оказалась не в восторге. Мужчина видел мир, как через какой-то густой овсяный кисель, разминая ноги и руки.

Когда в слегка влажной майке он возвращался к несчастной пациентке, заметил, что навстречу ему идет сам Ваас, отчего доктор ссутулился и попытался поздороваться, едва не согнувшись в подобострастном поклоне:

— Доброе утро!

Но вместо ответа его лицо испытало на себе удар увесистого кулака, а в солнечное сплетение прилетел носок сапога. Мир перевернулся, пошатнулся, запрыгал сотнями разноцветных звездочек, среди которых отчетливо проступило зверски спокойное лицо главаря, который, шипяще прицокивая, начал, нависая над сбитым с ног доктором:

— Тебя кто просил? ***! Ну ты ***! Жалеешь ее, м***ла. А виноват ты! — Он ткнул кулаком в грудь собеседника, попытавшегося подняться. — ***! Х*** твоя жалость. Я ее вытащил из клетки, а ты пытаешься стать ее героем? — Ваас задохнулся от негодования, проводя по ирокезу. Но скривился, отчего становилось ясно, что это не более, чем игра, новое издевательство. — ***, Гип, это вообще против всех правил! Есть вот тут, — он постучал указательным пальцем по своей голове, — какое-нибудь понятие о правилах? Думаешь, если мы все здесь е***ые на голову, то их не может быть? Да это ты самый е***ый! — главарь развел руками. — Избранных, знаешь ли, запирают в психушке. У них там через палату то царь, то бог…