Золотой огонь Югры (Повесть) - Бутин Эрнст Венедиктович - Страница 43

— Сыпняк, брюшняк, сироты. Не жизнь, а Содом и Гоморра, — заворчала старуха. — Куском хлеба, говоришь, попрекнула?.. Где он, энтот кусок, где его взять-то? Стала бы я скупердяйничать в ины-то времена, а? — Резкими, угловатыми движениями сгребла кубики жвачки в кучу. — А не ндравятся мои слова, может возвертаться в приют. Чего ж не остался тама? И сытно, и тепло, и обули-одели бы, а тута… Жуй вот таперя смолу, как короед, да похваливай, да спасибочки мне скажи.

— Ма-ма-а! — умоляюще выдохнула Варвара. — Ну сколь можно?

— Не совести меня, Варвара! — одернула решительно старуха. — Знаю, чего говорю. Вполне мог бы Егорий в приюте жить. Полное право имеет. Потому как отец евонный колчаками убит. Власть обязана призреть, вспоможение оказать.

— Власть обязана? Вспоможение? — удивленно протянула Варвара. И вдруг взвилась в несдерживаемом крике: — Да где ж она, власть-то, на всех напасется? Ведь тыщи малолетков не только без отца-матери, но без тети-дяди, без такой вот, хучь бы как вы, бабки остались. Власть, гли-ко, обязана! — Широко вскинула руки и, уронив их, с силой шлепнула ладонями по бедрам. — Мало вам власть дала? Хорошо было у Астахова на рыбозасолке от темна до темна на своих харчах надрываться? Хорошо было при Верховном по дворам побираться? Хорошо было при есеровской Федерации на Сенном рынке опосля казачьих лошадей овсинки подбирать? А прятаться, когда за Гриню, сынка вашего, мужа мово милого, извести нас хотели — хорошо? — Порывисто обхватила девочек, принялась суетливо целовать то одну, то другую в волосы. — Девки еще соплюшки были, а сколь настрадались, наголодались-набедовали — хорошо?.. Власть обязана! Да власть сама-то только-только на ноги встала, ее от слабости самое-то еще покачивает. А все ж старается, пуп рвет, тянется изо всех сил, чтоб нам пособить. Квартеру вота какую выделили, паек, — показала взглядом на пышки, — а вы!.. Ох, мама, мама… Ох, сиротинки вы мои, — выбросила руку, зацепила за плечо и Егорушку. — Безотцовщина вы неласканная, цветики нераспустившиеся, а уже помятые…

Танька с Манькой тоже завсхлипывали, запоскуливали слезно, готовясь разреветься. И Егорушка засопел, захлюпал носом.

— Придержись, не шуми, не голоси, — неожиданно спокойным тоном и даже чуть усмешливо потребовала бабка. — Прошло лихое время, неча его вспоминать. Ну-ка, Егорий, посвети мне, — попросила почти ласково.

Протянула мальчику керосиновую лампу с отбитым сверху закопченным стеклом. Звякнула крышкой, прикрывая кастрюлю, подхватила ее, просеменила к чулану. Открыла дверь.

Егорушка приткнулся к косяку, поднял повыше лампу, чтобы светло было и бабке, и в комнате. Заглянул в чулан: полки вдоль стен, на полу хлам, поломанные стулья, рама картины, две корзины — одна без ручек, другая без дна, — в углу зеленый сундук, решетчато обшитый лентами жести; под сундуком — квадрат люка, четко очерченный полосками слежавшейся пыли, давно, видать, крышку не поднимали.

— А чего подполом не пользуетесь? — хозяйственно полюбопытствовал Егорушка. — Можно картоху держать, капусту квашеную, соленые огурцы.

Бабка, пристраивая на полке кастрюлю, оглянулась на него.

— Это вовсе и не подпол, — сказала страшным шепотом, жутко округлив глаза. — Это вход в треисподнюю. Туда, где черти с вилами да рожнами раскаленными.

— Что-о, какие черти? — мальчик попятился, взглянул на тетку.

— Да не слушай ты ее, Егорушка, — поморщилась та. — Старая, что малая, нисколь ума нету. И не стыдно вам, мама, пугать ребенка?

— Ничо, Егорий мужик самостоятельный, сказок не боится, — весело отозвалась старуха. Она деловито обматывала тряпкой крышку кастрюли. Пыхтела от усердия. — Будешь свои постряпушки ставить, Варвара? — оглянулась, увидела напряженное лицо Егорушки. — Ай, испугался? Не бойся, дурачок, я шутю. Неуж и впрямь поверил в треисподнюю? Да ты что, милый. Тута, — топнула по крышке люка, — просто-напросто лаз. В хлигель ведет. Его еще сам Астахов, хозяин прежний, прокопал. Говорят, для своих сподручников по темным делам.

Вышагнув из чулана, порылась в складках юбки. Достала ключ. Закрыла дверь на замок. Повернулась к внучкам, хитренькая, довольная. Погрозила пальцем.

— Таперя не стащите серу, быстрохватки прокудливые.

Егорушка поставил лампу на место, сел рядом с сестренками. Посматривая на тетку, которая, выстлав чистой холстинкой кошелку, принялась перекладывать в нее пышки, нет-нет да и взглядывал он на чулан, размышляя о подземном ходе: не все, значит, вранье в байках Таньки-Маньки про монашку: под землей-то она, получается, может ходить…

Думал о подземном ходе и капитан. Он, сыто и сонно развалившись на диване, изучающе глядел на Ирину-Аглаю, которая, спрятав под пелериной руки, опустив глаза, стояла в двери на кухню, где вяло переругивались, ужиная, Тиунов и Козырь: Козырь, сопя от удовольствия, жевал мясо и упрямо долдонил, что фрайер, которого они видели в пролетке, а потом на крыльце — чекист; Тиунов, смакуя вино, посмеивался: сам-де ты, Козырь, фрайер, если всюду чекистов видишь.

«Интересно, удалось ему раскопать ход к реке? — посматривая сквозь дверь на Тиунова, размышлял капитан. — Если они с этой кокоткой, — взглянул опять на Ирину-Аглаю, — ничего не сделали, тогда скверно, тогда я здесь, как в мышеловке…»

Про подземный ход в «Мадрид» и к реке рассказывал Модест, брат Ирины, который сам этим лазом и удрал из флигеля, когда по городу внезапным шквалом расплеснулись красные. Модест явился в деревню к кузену Виталию обросший, оборванный, в грязном тулупчике, позабыв и про монокль, и про манерную картавость. Два дня зверски пил, остервенело проклинал все и всех, особенно предателей белочехов и Блюхера, которого называл генералом нищих, ярославским мужланом, замаскированной немчурой, чуть ли не на стену лез от бешенства и отчаяния, а потом исчез. Но во хмелю успел наговорить многого в том числе и про подземелья флигеля, про то, как туда проникнуть, про ценности, запрятанные то ли в «Мадриде», то ли около, про то, как артиллерийским огнем с отплывающего в панике бронепарохода «Иртыш» ход к реке был разрушен, засыпан, и что снаряды эти, своих же, черт бы их побрал, трусов, подлецов и психопатов, чуть не угробили его, Модеста Астахова!

Виталий Викентьевич вернулся в город, как только понял, что Советы закрепились там прочно. Напросился в ревкоме на работу в порт, был назначен капитаном на раскуроченный, изувеченный, но на плаву, «Святогор» и принялся рьяно чинить-латать его. Хотел похлопотать, чтобы разрешили жить во флигеле «Мадрида», но там, оказывается, поселилось какое-то пролетарское семейство, состоящее сплошь из женщин, старух и детей. Настаивать, чтобы их выселили, не решился: начнутся расспросы— а почему именно там, а чем, дескать, вам в другом месте плохо? Ревком вернул ему прежнюю, еще дореволюционную квартиру, переведя из нее в одну из комнат астаховского особняка какой-то не то подотдел, не то комитет. Мысль о флигеле не давала покоя, и, не в силах сопротивляться искусу поразведать, зачастил Виталий Викентьевич к воротам дядюшкиных меблирашек, посматривая на двор, где сновали крикливые бабы, мельтешила шустрая ребятня, грелись на солнышке усохшие старухи.

Три недели назад, когда возвращался ночью с пристани, вильнула наперерез ему, в квартале от дома, черная гибкая тень и заступила дорогу — сердце от страха чуть не разорвалось. Вгляделся испуганно. Узнал двоюродную сестру Ирину, обрадовался, но и поразился: «Ты же в Екатеринбурге была, в монастыре…» — «Не твое дело. Нужно укрытие, надежное, уединенное… Я не одна». Ирина оглянулась: из переулка вынырнул высокий, быстрый в движениях. Вот этот — Тиунов. «Деньги тоже нужны, — нахально заявил он. — Не бумажки: золото, серебро. Хотя бы немного и на время. Скоро вернем». — «Золото? Откуда? — искренне удивился Виталий Викентьевич. — И с жильем — не знаю. Ко мне нельзя, никак нельзя!» И клятвенно прижал руки к груди. «Я бы и не пошла к тебе, — отрубила Ирина. — Выдашь. Не сразу, так потом. Нужен кто-нибудь одинокий — бабка, старик, вдова. Чтоб жил на отшибе…» И Виталий Викентьевич, лишь бы отделаться, рассказал торопливо о флигеле, о подземных ходах — очень удобно для конспираторов; одно плохо — жильцы, но им можно предложить поехать в деревню. Время сейчас трудное, голодное, в деревне легче, бедняки охотно согласятся, особенно если помочь с подводой, с продуктами на первое время, заплатить в конце концов. «Флигель? — Ирина на секунду задумалась. — Прекрасная мысль. Как я сама не догадалась! — Повернулась к Тиунову, пояснила: — Там отец подсадных уточек для купцов держал. Отличное место». — «Только не забудьте: ход к реке завален, — поспешно напомнил Виталий Викентьевич. — И еще клан этот женский…» — «Это уже не твоя забота», — опять бесцеремонно оборвала Ирина…