Золотой огонь Югры (Повесть) - Бутин Эрнст Венедиктович - Страница 7

С час назад, когда прибежал с нижних песков перепуганный Ромка Айпин и закричал: «Пароход идет! Есера опять, однако! Беги, Никиша-ики!», дед Никифор и Егорушка остались в Сатарово одни. Остяки, что пришли три дня назад и толкались в поселке, выклянчивая у Никифора хоть какой-нибудь припасишко, пометавшись, собрались скорехонько и скрылись в тайге. Упрашивали, умоляли, звали с собой и Никифора, но старик, храбрясь, важничал: «Нельзя мне — я тутошняя власть! — И успокаивал остяков-приятелей. — Да и кто меня тронет, кому я, старая редька, нужон?» Однако затаившись с внуком в бывшей конторе, где квартировал уже два года, и глядя через окно на пароходишко, который лихо выскользнул из-за излучины, а потом, маневрируя, будто подкрадываясь, стал приближаться к берегу, приуныл. «Худо дело, — вздохнул он. — Опять, поди, лихие фармазоны прибыли. Пароход-то, видать, ворованный. Вишь, на „Святогоре“ заявились. Разве власть на такой лохани ездит?» — «Дак флаг-то нашенский!» — возмутился Егорушка. «Эко дело флаг! Те тожа так-то вот заявились. Аль забыл? — И, повернувшись к пустому, без икон, красному углу, зашептал торопливо, осеняя себя крестным знамением: — Матерь божия, богородица пресветлая, спаси и сохрани мя вкупе с отроком Егорием. Христом-богом, сыном твоим, заступница, молю — пущай это будут большевики. Ежели сызнова есеров нашлешь, пропал я. Чем откуплюсь? Припаса нетути, товара нетути, пушнинки нетути. Слышь, дева пречистая, непорочная, исделай так, чтоб большевиками энти вот люди оказались. Сделаешь, а? А я тебе свечку поставлю. Толстенную, на цельных полфунта. А может, и на фунт, ежели добуду таку здоровенную. Ей-богу, на сей раз поставлю, не омману. Вот те хрест!» — «Едут, деда, едут! — восторженно закричал, пританцовывая, Егорушка. — Насмелились!» Никифор, вытянув шею, прижмурившись, всмотрелся в шлюпку, которая отвалила от парохода. Выпрямился. «Не робей, деда», — весело засмеялся Егорушка…

— Ты что это комедию ломаешь, дед? — раздраженно спросил Фролов, увидев в чаше старика туесок с крупной розовой икрой и горстку черных сухарей.

— Извиняйте за такую хлеб-соль, — старик испугался, виновато заморгал круглыми светлыми глазами. — Обнишшали. Соль-то давно уж всю подъели. Давнишних запасов рыбой да икрой вот солонимся. А хлебушек — и-и-и — не помним, когда и едали. Вот, чуток сухариков осталось, все протчее рехвизировали у нас намедни…

— Кто? — отрывисто спросил Фролов, принимая «хлеб-соль». — Кто реквизировал?

— Мы не в обиде, — торопливо заверил дед и отвел взгляд на девушку, которая быстрым, летящим шагом приближалась к ним. — Не, не, мы супротив ничего не имеем. Все по закону. У них и мандат с печатью губернского совета. Оказывать, написано, всяческое содействие, препятствия не чинить…

— Какой еще мандат?.. Когда они были? — в один голос спросили Фролов и Латышев.

— Пять ден тому были, — встрял в разговор Егорушка. Он, независимо заложив руки за спину и отставив босую ногу, глядел на командиров дерзко, с вызовом. — Есеры оне. Соцьялисты-революционеры, значит. За Советы без коммунистов которые. А старшой у них господин-товарищ Арчев.

Фролов и Латышев переглянулись.

— Ух ты, серьезный какой! — засмеялась девушка; с ходу, не останавливаясь, стремительно присела перед мальчиком и несильно дернула его за соломенные патлы. — А как тебя звать, а кой тебе годик, мужичок с ноготок?

— Ежели по поэту Некрасову, то следоват: «шестой миновал!» — залебезил Никифор, поглядывая то на командиров, то на девушку. — А Егорше два раза по шесть. Двенадцать, стал быть…

— Отпусти, не замай! — Егорушка мотнул головой, вырываясь. Отступил на шаг. — Тебя-то как звать? — полюбопытствовал, подчеркнуто хмурясь.

— Можешь просто Люсей, — девушка, склонив голову набок, смотрела на него веселыми синими глазами. И вдруг, резко выкинув руки, схватила Егорушку за плечи, притянула к себе. — А теперь, — шепнула ему в ухо, — представь нам, пожалуйста, своего дедушку. А то нехорошо получается.

— Чего? — не понял Егорушка. Откинулся назад, вырываясь еще решительней. Взглянул настороженно, недружелюбно. Но, сообразив, потеплел взглядом. — А-а… Никифором Савельевичем его звать. Он тута самый главный. Его и покойный товарищ Лабутин завсегда заместо себя оставлял.

— Убили, выходит, Лабутина? — Фролов, удерживая вздох, насупился.

— Убили гражданина Лабутина, убили… — подтвердил Никифор. — Вона и могилка его, — показал взглядом на черный холмик. — Соцьялисты-революционеры приговорили и порешили… А вы, извиняйте за дерзость, кто будете? — спросил почти бодро, почти непринужденно, но испуг в голосе скрыть не сумел.

— Части особого назначения, — сухо и деловито пояснил Латышев, глядя в сторону могилы.

Люся, тоже смотревшая в ту сторону, медленно выпрямилась. Обняла за плечи Егорушку, прижала к себе.

— Так, так, особого… — Старик пожевал губами, зажал в кулаке бороденку. — С большими полномочьями, получается…

— Может, пройдем в помещение? — предложил Фролов. — Мы хотели бы кое-что уточнить.

— Ах ты, господи, ну конечно же. Айдате в контору, а то притомил я вас, — старик суетливо развернулся к дому, из которого вышел. Увидев, что бойцы, крадучись, перебегают от избенки к избенке, заглядывают опасливо в окна, оглянулся на командиров, прижал клятвенно ладони к груди: — Да нету тама никого, ей-богу. Были таежные людишки, ордынцы, так сказать, да сбегли, вас увидимши…

— Флаг республики почему не вывесили? — шагая за ним, перебил Латышев, стараясь придать своему юному лицу недовольное и грозное выражение.

— Флаг-то? — изумился Никифор и всплеснул руками. — Дак его господин-товарищ Арчев на портянки себе пустил. Был у нас флаг, само собой. Был. Как же без флага-то? — Старик, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку, поднялся на крыльцо, распахнул дверь. — Прошу, люди добрые, можете располагаться. Правда, тут мы с внучонком живем, но не беда — потеснимся. А то и вовсе в каку другу избенку переберемся…

— Об этом не может быть и речи, — оборвал Фролов. — Переберемся мы.

Он, пропустив вперед Люсю, вошел в сени. Латышев же задержался на крыльце и обвел внимательным взглядом поселочек. Прислушался, глянул на ожидающих команды бойцов, которые выстроились по ранжиру в плотную шеренгу.

— Кажись, все спокойно, а? — И приказал низенькому, плечистому левофланговому в лоснящемся от машинного масла бушлате: — Матюхин, ты — часовой! Остальным— личное время. Р-р-разойдись!

Шеренга мгновенно распалась — бойцы, человек двадцать, сбились в молчаливую плотную кучку. Вытерли подошвы о половик и, негромко переговариваясь, стараясь не громыхать ботинками, сапогами, прикладами, потянулись в дом.

В горнице — она же кухня, спальня и канцелярия деда Никифора — часть чоновцев села на широкую лавку около печки, другие прислонились к простенкам.

— Вот мой мандат, Никифор Савельевич, — Фролов откинул полу кожаной тужурки, достал из кармана гимнастерки бумагу, протянул старику.

Тот развернул ее, прочитал, шевеля губами. Покрутил в руках, посмотрел даже, не написано ли чего на обороте. Кхекнул, прочищая горло.

— А партейного документа, извиняюсь, у вас нету?

— Есть и партийный. — Фролов не торопясь вынул из того же кармана маленькую книжечку.

— Российская Коммунистическая партия, — многозначительно взметнув брови, проговорил старик, отделяя каждое слово, и глубокомысленно поглядел на внука, застывшего с приоткрытым ртом рядом. — Большевик, стал быть? — Поднял на Фролова повеселевшие глаза. Увидел его серьезное лицо, мотнул головой в сторону бойцов: — Все энти — тоже большевики?

— В основном. Но есть и беспартийные, сочувствующие. Есть и комсомольцы. Как Люся, например, или мой помощник, — Фролов показал взглядом на мельком оглянувшихся девушку и Латышева.

— Ну это все едино — коммунисты, однем словом! — Старик просиял. И вдруг выкрикнул срывающимся от восторга голосом — Ташши отчетность, Егорка! Законна власть пришла!

Мальчик пулей метнулся к русской печке с пестрой занавесочкой, закрывающей лежанку, рванул за кольцо лаза в подпол, откинул крышку. И мигом исчез в квадратной дыре.