Дети, которые хотят умереть (СИ) - Гаd Григорий - Страница 26

«Мой милый Понедельник, — шептала Рида, целуя его, — мой хороший… мой сильный… мой отважный, кого ты убил сегодня? Кого?»

Этот вечный вопрос Риды.

Когда он только стал стражем вещевой комнаты и наступила его первая ночь с Ридой, Тимур волновался. Голый, он недвижно лежал рядом с девочкой, пока она нежно-нежно не спросила:

— Милый мой, кого ты убил сегодня?

Тимур молчал.

— Кого же? Милый Понедельник, скажи мне, — шептала Рида.

Тимур не отвечал.

В темноте его кожу обжигал взгляд Риды.

— Скажи!

Солоноватая слюна наложницы брызгала ему на губы.

И Тимур сказал:

— Нет.

Взгляд никчемной вещи, слабой куклы, но щеки Тимура полыхали огнем. А затем взгляд исчез.

Тимур протянул руку и коснулся лишь колючей шерсти в дырках матраса. Рита бросила его, отказала стражу в его праве. Оскорбила.

Утром следующего дня Тимур не разбудил Риду от иллюзий. И не совершил сэппуку. Тимур пошел на уроки.

А сразу после звонка на большую перемену выбежал на улицу и затаился в кустах у стены. Через пару вытянок тяжелая дверь непрерывно бряцала. Пятиклассники и шестиклассники, по одному, по двое, вылетали из школы, сжимая складки на оби. Комки ткани, толстые и тонкие — в зависимости от того, сколько успели урвать с подносов. Быстрые фигурки прятались в кустах у стены, как Тимур, либо бежали в сторону травяного поля и рощи. Ложились среди высоких стеблей полыни. Взбирались на верхушки деревьев. Убегали к самой стене. А затем все эти деревья, кусты и заросли, куда спряталась малышня, начинали громко чавкать. Как будто в них сидели звереныши. Непойманные крысы, что уминают приманку из подвала.

В тот день Тимур всю большую перемену просидел в кустах, напевая стишок Риды: брин ми ту лайф. И в следующий день тоже. И в позаследющий. И в позапозаследующий. И в позапозапоза…

А потом настало воскресенье. Тимуру снова предстояла ночь страсти с Ридой. На большой перемене Тимур так же следил за двором из кустов. Но когда «звереныши» зачавкали выданной на обед печенкой, Тимур тихо выполз на площадь и подкрался к ближайшему хлюпавшему кусту. Обнажил катану и резко отодвинул сухие ветви. Пятиклассник с куском черной печенки в зубах испуганно поднял голову. Карие глаза его сощурились, а недожеванное жесткое мясо выпало изо рта.

Тимур взмахнул катаной. Мальчик в кустах улыбнулся — рубленой раной во все горло. Вверх брызнуло кровью. Голова пятиклассника откинулась за спину, на колючие ветви, и сочащаяся кровью улыбка стала шире.

Большая часть крови попала Тимуру в лицо, в рот и на губы. Солоновато-притягательный вкус, почти как у влажного шепота Риды, возбудил его, и он жадно облизал подбородок. Стер брызги со лба и щек и засунул красные пальцы в рот. А когда на Тимуре не осталось ни капли чужой крови, он нагнулся над мальчиком, наклонил лицо к улыбке-ране, высунул язык и стал лакать.

В этот миг родилась Песня смерти Тимура:

Кружатся глупые бабочки,

Их нежными крыльями я Путь устелю.

В ночь, ради которой Тимур убил мальчика с печенкой, было полнолуние. В белесом свете луны Тимур видел каждый изгиб тела наложницы, каждую из кудряшек, рассыпанных на стертом тюфяке, каждый чувственный пальчик на ножке, согнутой в коленке.

Раздевшись, Тимур лег подле наложницы и обнял ее. Рида посмотрела на него.

— Кого? — сказала она.

Ее вечный вопрос.

Тимур ухмыльнулся.

— Пятиклассника, — прошептал он, — я разрезал ему глотку и…

И Рида не дала ему договорить, она просто впилась ртом в его рот. И долго их губы не отпускали друг друга, постоянно обкатывая, причмокивая, обсасывая. До самого утра их языки рисовали влажные узоры на белых телах, мокрые черточки на его груди складывались в иероглиф «безумие, сумасшествие, помешательство», пенистая дорожка на ее спине образовывала узор «желание, жажда, жадность». Когда они соединились не только ртами, Дух Тимура исторгнулся в Риду, рисуя внутри нееневидимый иероглиф «сладко».

Тимуру никогда не было так хорошо, он не владел другой наложницей. Рида же проводила ночи еще с шестью стражами, четыре из которых были дайме, и самим оябуном. Вещь имела власть над Тимуром, потому что была для самурая единственной, когда он для нее был одним из многих. Вещь владела хозяином.

Следующие ночи Тимур не смыкал глаз, украдкой подсматривая за ночами страсти других стражей. И то, что он видел, ему нравилось.

Никто из стражей не разговаривал с Ридой. Все они просто наваливались на нее сзади, одной рукой вдавливали лицом в тюфяк, другой оголяли ее худую попу и резко втыкались в нее, крепко засаживали мокрые тыкалки, тянулись под нее вглубь. Будто пытались залезть в маленькую попу. Стражи долбились в Риду с такой силой, что на ее светло-коричневых ягодицах выступал пот, а нежная кожа на лице краснела, натираясь об грубую шерсть в дырявом тюфяке. Мягкие губы опухали от недостатка воздуха. Зубы крепко сжимались.

Когда стражи наваливались на нее, Рида не успевала спросить, кого они убили сегодня. А потом она только мычала в тюфяк и плевалась шерстью.

То, как Пичук и остальные пялили Риду, напоминало случку двух крыс, которую Тимур один раз видел в подвале. Тех крыс он убил и съел.

Стражи бились об Риду так же свирепо, как и недолго. Заканчивали они задолго до утра. И Рида лежала на большом тюфяке одна, мокрая и уставшая. Вдыхая смесь запаха ее пота и аромата душицы, Тимур едва не рвался к ней. Но сдерживался — был не понедельник.

Целыми неделями, от понедельника до воскресенья, Тимур скучал по солоноватому вкусу, по горячим слюнявым брызгам в лицо. На уроках он смотрел на кудряшки Видждан и кусал губы до крови. Утешался кисловатым привкусом себя.

«Милый Понедельник»-сан и Тимур Ященко-сан были разными людьми. По крайней мере для Риды. Наложница никогда не смотрела на Тимура с таким желанием, как в первую ночь каждой недели. В остальное время Тимур, самурай, хоть и не дайме, не удостаивалсяи мимолетного взгляда от Видждан. Как будто это он был вещью.

Своим языком Рида прошлась по каждой складочкекожи Тимура, по каждой черточке на лице «милого Понедельника». По всем шрамам от укусов на губах Тимура — этим доказательствам того, что он скучал по ней. Язык Риды стирался до мяса, розовый кончик усеивала россыпь язв, а треугольный лепесток из маленького рта все так же вылизывал тело Тимура, оставляя вначале розоватые вихри вокруг пупка, затем пятна потемнее — на груди и плечах и, в конце, густо-красные разводы на лице. Все, что вылизала Рида, наложница узнавала только в волшебную ночь с воскресенья на понедельник. Как в легендах.

Пенисто-красные иероглифы расцветали на голых телах, самурай и наложница ласкали друг друга.

Потом они шептались о сегодняшней жертве для их ночи страсти. Тимур рассказывал Риде на ушко об очередной глупой бабочке, и под его ласковый голос она тихонько хихикала. Она внимательно слушала, как на большой перемене Тимур вылез из-за засады и мечом пригвоздил к земле девчонку, прятавшуюся в высокой траве. Или как он броском камня сбил с сосновой верхушки пятиклассника и добил его не торопясь — мальчишка, упав, сломал ноги и вопил от боли. Как Тимур расстроился из-за того, что кровь жертвы не брызнула ему на лицо. И как ему пришлось быстро, пока тело не остыло, марать пальцы в ране и вылизывать их.

— Но ничья теплая кровь не такая вкусная, как твои влажные губы, — почти каждую ночь шептал Тимур, и после этих слов Ридины поцелуи становились еще мокрее.

Но все это было раньше. Раньше — это только вчера.

Сейчас Рида тихо всхлипывала и шептала непонятные слова. Проклинала стражей комнаты. Проклинала Тимура.

На ощупь он переполз обратно на свой тюфяк.

Днем Рида, как обычно, не признала в Тимуре «милого Понедельника». Иначе она бы знала, что это не «милый Понедельник» пинал ее в живот. Не он драл ногтями ее ву-ву. Не он крутил ее соски и повсюду щипал. Тимур не был дайме и не обладал властью в клане. Тимур лишь мог смотреть, как Риду избивали.